— Как вы тут? — дипломатично поинтересовался почивающий на лаврах Николай Николаевич — его назначили членом редколлегии.
Я развел руками.
— А как вам Варшава? — внезапно спросил Ермолович.
Я оторопел:
— Съесть-то он съест, да кто ж ему дасть!
— Не скромничайте, — дружески улыбнулся “поляк”.
Утром трубку разрывает бас Новикова, заместителя Главного:
— Что ты там комбинируешь? А ну зайди.
Не поздоровавшись, спрашивает:
— Ты действительно хочешь в Варшаву?
Я молчу.
Новиков тянется к красному телефону:
— Петр Федорович, он у меня. Хорошо, сейчас.
Покачиваясь, как утка, Алексеев ходит по кабинету, запрокидывает покрытую перхотью голову, сверкает набухшими стеклами окуляров и пророчествует:
— Польша — это же так интересно!
Я весь в отца.
Уезжая в командировку — всего-то на два дня, в район, — он с утра терзал маму:
— Поезд уже отходит!
С годами и я, покидая дом, стал паниковать.
Тем более — на этот раз.
Не в район собрался — в заграничную, хоть и братскую, страну.
Не на экскурсию — работать; как это выглядит, я понятия не имел.
Не на пару деньков — минимум на три года...
Провожался — под лукавые тосты, слезливые целования, бессмысленные наставления.
— Главное, старик, — тарахтит Олежка, — ничего из себя не изображай. А с какой стати? Курица — не птица, Польша — не заграница.
С удивлением смотрю на друзей. Они будто за стеклом, по которому струится вода.
А я уже ТАМ.
Для начала отправляюсь один — осмотреться.
Поезд отходит от Белорусского вокзала и называется “Полонез”: сразу ясно, куда его несет.
Оглушенный прбоводами, я гляжу в окно, прикидывая, какие проблемы ждут меня за Бугом.
Что, собственно, я знаю об этой стране?
Ну, конечно — Лжедмитрий! Привел их в Россию. А Сусанин — потом — завлек в непроходимые болота.
Еще маршал Сейма. Стучит посохом, а супернезависимый депутат кричит из зала: “Не согласен!” Вето — оно и есть вето.
Само собой, Коперник: первым понял мужик, что планеты вращаются вокруг Солнца.
Костюшко: отстоял независимость… Америки.
Мицкевич с Пушкиным дружил.
Полонез Огинского.
Дзержинский.
Варшавское восстание.
Лято, Дейна, Шармах — олимпийские чемпионы по футболу.
Берут, Гомулка, Герек — вожди.
Ансамбль “Червоны гитары”.
Косметика фирмы “Полена”.
Кажется, все…
В Бресте меняем колеса.
— Буты, — поясняет сосед по купе.
— Что?
— Поляки так колеса называют. И туфли. Поговорка есть: у поляка даже бут — пан.
Над продрогшей Варшавой висит оранжевый блин.
На Центральном вокзале встречают коллеги.
Кое-кого я знаю.
Ермолович приехал загодя, чтобы подготовить корпункт к сдаче.
Суетливо обнимаюсь с Саней Рогожиным, сокурсником, а теперь — корреспондентом ТАСС.
С Костей Щербаковым студентами отбывали сенокосную повинность под Можайском. Здесь он представляет малопонятную организацию с протяжным, как вздох, наименованием — ВААП. Ему завидуют. И как не завидовать, если у человека одна задача — накрывать за казенный кошт, налаживая контакты с капризной польской интеллигенцией.
Вялотекущий мальчишник в корпункте.
Накануне они ездили гуртом в Люблин и теперь подначивают друг друга:
— А ты вчера здорово выступил!
Разбежались быстро...
Началась рутина.
Ермолович пишет акты — на каждую строку в инвентарной ведомости: от автомобиля “Волга” до обувной щетки. Я перепечатываю на машинке, после чего подписываемся: “Ермолович сдал, Друзенко принял”.
Коктейль в посольстве.
Закуску купили на рынке.
Выпивку я привез из Москвы. Сопроводительная бумага разъясняет: “Для представительских целей”. Обыкновенная водка, а как звучит!
Среди гостей самая величавая — в буквальном смысле — певица Анна Герман.
Мужа — он ей по плечо — представила:
— Пан инженер.
Похожий на воблу советник по прозвищу Птичкин, которого все считают резидентом, толкнул спич.
Перед этим несколько раз подходил, спрашивал:
— Извините, как ваша фамилия?
Все равно перепутал...
Утром в корпункте не умолкает радио, а по вечерам — телевизор.
Вживаюсь в ауру чужой речи.
Бесконечная “угадай-ка”.
“Неделя” у поляков не неделя, а “воскресенье”, “ютро” — не утро, а “завтра”, “кавер” — не ковер, а “икра”, “диван” — не диван, а “ковер”, “крават” — не кровать, а “галстук”, “склеп” — не могила, а “магазин”, который в свою очередь не что иное, как “журнал”.
Отовсюду — вежливый шелест: “проше... проше... проше” (пожалуйста) .
Когда злятся, вспоминают почему-то про бледную курицу:
— Курча бляда!
Ничего не напоминает?
Один пан просит у другого в долг, а у того — пусто. Что говорят в таких случаях?
— Не могу.
Поляк говорит:
— Трудно.
Приветствие:
— Припадаю к вашим ногам.
Ответ:
— А я уже лежу у ваших.
К подполковнику обращаются — пан полковник, к вице-премьеру — пан премьер, к вице-министру — пан министр.
Наш замминистра приехал, услышал — чуть с ума не сошел. В Москву звонил, справлялся.
На футболе о мыле — ни слова. Кричат:
— Судья, к телефону!
Беру интервью у министра. Тот жалуется:
— Извините, у меня после вчерашнего страшный кац.
У нас это фамилия, у них — похмелье.
Пытаюсь представить, как иностранный корреспондент приходит к нашему министру и тот — признается...
Курица, может, и не птица, а они…
Кто не удивляет, так это свои.
По понедельникам — иезуитство.
К 9.00 — после двух выходных! в обязательном порядке! — приглашают в посольство.
Токуют в зале, где специально обработанные стены исключают возможность подслушивать.
Все равно конспирируются: Польша — “страна пребывания”, поляки — “друзья”.
Друзья считают… друзья недооценивают… у друзей проблемы…
Посол, бывший белорусский премьер, сидит монументом. Прозвище ему дали — в самую десятку! Вроде ничего общего, а до чего ж подходит — Дуче.
Посольские делятся на три категории.
Карьерные дипломаты модно одеты и прилично говорят по-польски.
Те, кто под “крышей”, развязно общительны.
Остальные — молчаливы, затравлены и в серых костюмах. Приехали вслед за Дуче и говорят с певучим испугом.
Жен корреспондентов пригласили на прием, чтоб — заодно — помыли посуду.
Вечерами все сидят по домам: ни в кино, ни в театр.
Злотые меняют на чеки Внешторга. Копят на машины.
Из отпуска везут чемоданы консервов. Все равно недоедают. У детей случаются голодные обмороки.
КУРИЦА — НЕ ПТИЦА…
Пока не прибыло семейство, мое одиночество скрашивает Саня. Заглянет по-приятельски, — шагает на кухню, достает из кейса, хотя у меня тоже есть, в холодильнике.
Режем колбасу. Я жарю глазунью. Саня смачно закусывает и водит меня коридорами новой жизни.
Если засиживаемся, звонит его верная Татьяна:
— Вы там не очень?
Саня со мной раскрепощается.
В отличие от других, которые могут догадываться, я — знаю.
Не за красивые же глаза его после журфака отправили в Штаты, в аспирантуру какого-то университета?!
Я на американских аспирантов в общежитии на Ленгорах насмотрелся. За версту несло разведкой. А Саня чем хуже?
