Судя по всему, отца это подкосило. Хотя я не настолько ему близок, чтобы говорить с уверенностью. Первое время он регулярно заходил в банк, и все делали вид, что рады его видеть. Работники принимались вспоминать забавные или удивительные истории, которые, пройдя сквозь фильтр времени, стали никому не интересны. Отец обменивался с коллегами обычным «как дела?», а поскольку дела шли прекрасно, то больше говорить было не о чем. Он желал всем хорошего дня и обещал зайти как-нибудь еще. Потом настал день, когда эта формула вежливости превратилась в ложь, и отец заходить перестал. И никто не поинтересовался, где он и что он. Еще какое-то время спустя отец начал задавать себе вопрос: «А не упустил ли я чего-нибудь важного, делая ставку только на карьеру? Чего-нибудь действительно значимого, общечеловеческого?» Этот вопрос, надо полагать, встал для него в тот момент, когда умер мой дед, и теперь, когда бабушка оказалась в доме престарелых, он зазвучал с новой силой. В его заботе о матери я угадывал страх перед собственной старостью. Как ни странно, меня его состояние трогало. Отец пребывал в замешательстве, колеблясь между ролью сына и ролью стареющего мужчины. Он был совершенно выбит из колеи, и это делало его восприимчивым к чужим несчастьям. Не забуду, как он в машине изображал из себя стюардессу.
К семейному портрету, который я уже набросал, пора добавить мою мать. Сам удивляюсь, что она до сих пор не появилась в моем рассказе. По правде говоря, в то лето мы ее почти не видели. Возможно, будь она во Франции, отец не переживал бы так из-за бабушки.
Главной в его жизни всегда была жена. Другие женщины ценили бы такую эмоциональную иерархию, но моя мать воспринимала вещи иначе. Она всегда была рада куда-нибудь сбежать. Как и отец, она оказалась перед пугающей равниной времени — выходом на пенсию. Мама преподавала историю в коллеже и в последние годы делала это все с большим трудом. Она любила свою профессию, преподавание было ее призванием, но даже я чувствовал, как тяжело ей тянуть эту лямку. Всю жизнь я слышал от нее: «Вот уйду на пенсию и смогу делать то, смогу делать сё…» Ей и в голову не приходило, что ее золотая мечта может обернуться кошмаром — но я забегаю вперед. Пока что она наслаждалась свободой. В первое же лето, когда ей не надо было готовиться к началу учебного года, она собрала вещички и укатила с подружками в длиннющее путешествие.
В тот момент, когда бабушку поместили в дом престарелых, моя мама путешествовала по России. Она решила прокатиться по Золотому кольцу и объехать русские монастыри. С давних времен она любила места религиозного культа, хотя обряды не соблюдала. Ей очень нравились православные церкви, где пахло ладаном — «запах вечности», говорила она. Я прекрасно помню, как она говорила это, когда я был маленьким. На Пасху мы ходили в церковь на рю Дарю, и она шептала: «Понюхай, как здесь здорово пахнет, так пахнет вечность». Мне очень нравилось нюхать вечность моим маленьким детским носиком. Все вокруг казалось мне волшебно красивым.
В то лето из путешествия она прислала мне письмо и фотографию, где она стоит под гигантской статуей Ленина. Меня это удивило: она ведь прекрасно знала, что когда большевики пришли к власти, первым делом они начали разрушать храмы. И вот она, которая обожает церкви и монастыри, как ни в чем не бывало, с лучезарной улыбкой позирует на фоне Ленина. На той фотографии у нее необыкновенно счастливый вид. Подозрительно счастливый. Я был удивлен, когда она собралась в путешествие сразу по окончании учебного года. Что ей теперь мешало перенести поездку на осень? В сентябре цены гораздо ниже. И ей необязательно вписываться в расписание трудящихся масс. Однако она решила упорхнуть немедленно. Похоже на бегство. На страх. Но страх чего? Может, она боялась остаться один на один с моим отцом? Она его любила, в этом не было сомнений. Но им теперь предстояло вместе сидеть дома: днем и ночью с глазу на глаз. Уже не будет никаких конгрессов для банковских работников. Не будет коллективных поездок в Прагу с учениками старших классов. Когда-то мать мечтала об этом моменте, но ее пугала перспектива достичь его одновременно с отцом. Она бы предпочла, чтобы он продолжал работать. Собственно, они на это и рассчитывали, но дирекция банка не предложила отцу остаться. Надо было освобождать место для молодых, поднималось новое поколение. Их поколение могло теперь сидеть дома. Я понимаю родителей: такое непросто пережить. И вполне могу понять, почему мама решила ехать в Россию с началом каникул. Ездить по монастырям, колесить по стране, глубоко застрявшей в прошлом… Вот куда она сбежала: туда, где время застыло и не движется.
10 Воспоминание моей матери
Она выходила из церкви, как вдруг заметила молодого человека, решительно направлявшегося к ней. В тот момент она ужасно перепугалась. Юноша шел уверенно, глядя на нее безумными глазами, на лбу его блестели капли пота. Он явно собирался с ней заговорить, но, подойдя вплотную и, видно, осознав странность своего порыва, так и не смог вымолвить ни слова. Он встал перед ней истуканом, непроницаемым, как современная картина. Именно так: в этой сцене было что-то от современного искусства. Мгновение спустя мама пришла в себя и хотела сделать шаг в сторону. И тогда мой будущий отец сказал моей будущей матери: «Вы так прекрасны, что лучше мне никогда больше вас не видеть». И пошел прочь так же решительно, как подошел. Моя мать не забыла этот эпизод, во-первых, потому, что он был весьма оригинален, а еще потому, что в тот момент и предположить не могла, что когда-нибудь выйдет замуж за этого психа. Тогда она подумала: «Ненормальный какой-то!»[5]
11
Вскоре я заметил, что составил себе неверное представление о моем шефе. Не помню, кто из писателей сказал: «Остерегайтесь первого впечатления, оно может оказаться верным». Не исключено, что Фицджеральд. Очень может быть, что Фицджеральд. Положим, что Фицджеральд. Так или иначе, в моем случае постулат не сработал. За булькающим смехом, за навязчивостью скрывался добрый человек, которому суждено было сыграть немаловажную роль в моей жизни. И главная причина заключалась в том, что он первый заговорил со мной как с писателем. Для меня, напрочь лишенного честолюбия, никогда не верившего в успех, такое отношение было неожиданностью. Когда он заводил речь о литературе, или о политике, или об истории, то заявлял: «Ты как писатель должен это знать». Я, разумеется, понятия не имел, о чем он говорит, но это не могло поколебать его глубокого уважения ко мне.
Ему было любопытно, о чем мой роман. Но прямых вопросов он не задавал и интересовался сюжетом без фамильярности и напора:
— Не хочешь говорить — не надо, я вполне могу это понять. Вы, писатели, обожаете наводить тень на плетень. Уж я-то знаю.
— Хочешь мое мнение? Тебе надо написать исторический роман. На них всегда спрос. Что-нибудь из Второй мировой. Народ на это клюет. Холокост — вот сильная тема.
— Спасибо за совет. Я подумаю.
Я не стал ему говорить, что несколько раз пытался написать роман о коллаборационизме. О последних днях коллаборационистов, буквально накануне разоблачения. Когда все мелкие начальники времен оккупации разом оказались под ударом. Я подробнейшим образом изучил обстоятельства исчезновения Робера Бразильяка[6], когда он прятался в комнате для прислуги, и, чтобы заставить его сдаться, арестовали его мать. Я часто думал об этих днях падения режима. Еще я пытался написать сцену, когда де Голль сидит один в своем кабинете, решая участь Бразильяка. И отправляет его на смерть. Я много думал об этом непреклонном борце, настоящем солдате, отважном генерале, возглавившем освобождение Франции, которому пришлось росчерком пера лишить человека жизни. Я и весь роман-то задумал ради этой сцены. Но так часто ее воображал, что написать не смог. Одержимость мешает творчеству. То же самое, кстати, касается женщин. И потом, у меня накопилось слишком много записей. Я буквально тонул в материалах. В общем, я ухватился за этот предлог, чтобы отказаться от своего замысла. Нужны красивые предлоги, чтобы, не признавая себя слабаком, отречься от амбициозных планов.
Жерар (шеф потребовал, чтобы я называл его по имени) пришел в тот вечер и принес вентилятор.
— Не могу же я позволить тебе работать в таких условиях. Тут как в метро в часы пик.
— Ну да, пожалуй.
— Или как в сауне. Как в сауне, где тебя заперли.
— Да, тоже похоже. Хорошее сравнение.
— Или как в пустыне Невады! Вот именно, как в пустыне. Знаешь, есть такая пустыня, Долина Смерти называется. Там вообще невозможно находиться. Нечем дышать. Не приведи господи, если бензин кончится. Тогда крышка.
Не знаю, зачем он так старался подобрать сравнения для жары. В тот год в Париже стояла невероятная, небывалая, изнуряющая жара. Она останется в памяти французов как «страшное знойное лето». Я поблагодарил шефа за вентилятор. Меня тронуло, что он явился среди ночи, чтобы улучшить мне условия труда. Включив вентилятор, он устроился в огромном кресле. Потом пересел на диванчик напротив. Затем встал и остановился посреди холла. Казалось, он колеблется. Интересно, что он задумал, соображал я.
