Ознакомительная версия.
И тут я случайно нажимаю на кнопку «отправить». Сообщение для Вике Рольф выдувает в эфир. Страх сжимает мне горло.
– Есть, – говорю я.
* * *
Ты же знаешь, Вике, фондовые рынки со временем только растут. Вот так, гм, и любовь моя: она лишь растет и растет с годами. Вложив всего тысячу евро, через двадцать пять лет вы получите очень-очень много евро, – так круги расходятся по глади пруда. Никаких налогов. Только не продавайте. Держите.
Ты же знаешь, Вике, эту аналогию из мира финансов, ты же с легкостью можешь придумать, чем и как оправдать мою зависимость, которая иссушает меня даже в самые что ни на есть дождливые дни.
Ты же знаешь, Вике, почему теперь вокруг меня все зыбко слоится, почему все так забавно вертится, почему правое и левое меняются местами.
«А что же ты делал, – спросите вы, – чтоб справиться с самим собой?»
О, ну что ж, сначала я работал круглые сутки, но это не помогало мне забыть тебя.
Потом я ездил по свету, но ты вытатуирована на обратной стороне моих век, несмываемая, ты встаешь у меня перед глазами всякий раз, как я ложусь спать.
Потом я запил горькую, но много выпить не смог. Горько.
Тогда я попробовал вкалывать себе всякую дрянь в вены, но мое начальство не смогло допустить гибели столь ценного сотрудника. Четыре месяца успело разбухнуть до лун на моих глазах, когда я неподвижно лежал носом кверху, а в мозг мне было вставлено два электрода.
Они засунули мне в рот блестящую ложечку, посветили в глаза фонариком. Мое отражение почти не изменилось, особенно то, что в лужах.
Но чтобы я забыл тебя, Вике, мне надо было сделать фронтальную лоботомию, а лучше вообще удалить мозг.
Ты же знаешь, Вике, что я скорее умру еще девятьсот девяносто девять раз, чем забуду тебя.
Следующая станция – последняя, стоим долго, белый слепящий свет, женщины сжимают коленки. Осторожно, двери закрываются. Но они не закрываются. Стоим. Тишина.
Поезд набирает ход, в тоннель, разгоняемся, мили и мили, миллимили топота по тоннелю, медленнее, медленнее, и под жуткий скрежет мы останавливаемся.
Стоим. Стоим. Свет начинает гаснуть. Стоим под толщей земли.
Наконец, скрипя и вздыхая, поезд трогается в путь.
Вылетаем на станцию, залитую неоном.
Поезд дальше не пойдет, просьба освободить вагоны.
А иногда мне кажется, что я уже никогда не стану прежним. Мне все не верится, все кажется, что кругом какая-то аберрация, что где-то кроется подвох, что мир не отбрасывает тени, не отражается в зеркале, что какая-нибудь деталь со временем выдаст себя. Мое восприятие искажено. Заштриховано, зачернено по углам химическим карандашом. Стоит закрыть глаза – из углов лезут утомительные виньетки, разрастаются травы, кислотные кривые прочерчиваются сквозь мой мозг, крошат нейроны, в носу вечный запах гари.
* * *
– Ну вот, отлично! – радуется за меня редактор. – С ней и поедешь!
– А что надо будет делать?
– Пара с доходом выше среднего садится на любезно предоставленный «мерседес» S-класса и отправляется в четырехдневную поездку по городам Европы. Четыреста пар со всей Европы. В Милане вас встречает Джорджио Армани, и Кристина Агилера поет свою песню «Hallo», специально сочиненную к этому случаю. Правда, здорово? Там будет вроде как конкурс, – говорит редактор, – но ты получишь «мерседес» в любом случае, вне конкурса, понимаешь?
Дан-дан-дан. Вам пришло сообщение.
Страх мгновенно заполняет мир, пузырится в голове, полнится, растекается, пульсирует, как будто кто-то впрыскивает мне в кровь тошнотворную заразу.
Застывшими, мокрыми, холодными пальцами я соскребаю со стола мобильник и смотрю на экран.
– Ричи, что с тобой? Водички принести? Ричи! Эй! Ричи!
в серо-белом ярком небе, мерцающем, как экран компьютера, на воде барашки, солнце из-за тучи и из-за башни выходит с другой стороны
жаркое небо – самолеты белыми бороздами, раскочегаривается вечер над крышами, жжет, палит, мне страшно
во всю ширь шпарит закат, светом неверным и безумным, все безошибочно желтит своим текстовыделителем
я лежу на полу, потолок черный, окно нараспашку, в него лезет удушливая жара, мне льют на лицо холодную воду и говорят что-то на незнакомом языке, что-то спрашивают у меня, что они говорят
* * *
Час спустя я уже внизу.
Бреду через вестибюль и выхожу на улицу.
Меня мутит, по периферии зрения плавает успокоительный зеленоватый туман. Все вокруг тяжелое, устойчивое, сам же я – легкий, меня почти не существует.
В руках у меня новый номер нашего журнала – белый, в розовую клейкую полосочку, теплый, он живее меня.
Я иду по набережной. Передвигаюсь медленно.
Солнце скрылось, машин убавилось, жара спала.
Прохожу мимо старого блошиного рынка. Старики торгуют ржавыми ключами и ржавыми замками. Рядом в стороне грустные парочки в зеленоватом тумане пьют яблочный сидр; река спокойная-спокойная.
Гляжу на мутные окна заводов, слышу, как шумят старые пыльные тополя.
Поворачиваю налево, прохожу через гулкую, увешанную проводами подворотню. Подворотня ведет не во двор, а на жаркую, пыльную, кривую улочку между двух глухих заборов. Сухие перекрученные тополя осыпают пухом разломанный асфальт. При звуках отверзаемых ржавых ворот с колючей проволокой наверху у меня еле заметно екает сердце.
Там, за воротами тянутся беспредельные квадратные километры заброшенных цехов с мутными черными стеклами, недостроенных бетонных бараков, куч ржавого металлолома, зарослей крапивы и лопухов, припудренных пылью. Сразу за проходной, на самом краю этих джунглей из битого стекла и бетонной крошки, стоит бетонная коробка, в которой первые пять рядов окон такие же мутные и черные, а верхний ряд белеет стеклопакетами. По стенам висят гроздья проводов, намотанных на гнутые железки, площадка перед зданием утоптана, как деревенская улица в разгаре июля, посреди двора валяется колесо.
Я улыбаюсь Вике издали, да еще и помахиваю медленно ладонью, как старый приятель.
* * *
Вике смуглой рукой смахивает с резного деревянного столика тополиный пух.
Зола дышит, дым шелестит и гудит, крутя обрывки света. Скулы Вике горят отблесками этого огня. Сияющие крутые скулы. Стрелы бровей.
– Здорово, что ты прислал сообщение.
– Честно говоря, это получилось случайно.
– Ты хотел послать его кому-то другому?
В моих глазах, наверное, жалобный, детский упрек. Вике смеется и вздыхает. Хмурится.
– Прости, на работе неприятности.
– Что-то серьезное?
– Не только у меня, – говорит Вике. – Нам прислали повестки.
Она пьет кофе.
– Понятно, что ничего страшного. Просто неприятно.
Заместитель начальника отдела финансовой архитектуры…
Когда-то давно, еще на той, светлой стороне луны, я подарил ей альбом Гауди.
Темный маленький рот, брекеты на зубах, излом линии на лбу, размах рукавов, тени у глаз.
– А я… – начинаю я, но не решаюсь.
Замолкаю.
Тереблю сигарету. Выбрались закат встречать вместе.
Сухой тополь поодаль, макушкой в облаках, листья в пыли, не колышется даже макушкой.
Мимо пробегает хромая собака.
У меня начинает болеть сердце. Я отхлебываю кофе, мыльную ореховую горечь.
– Вике, – говорю я, одновременно видя себя со стороны. – Я хотел пригласить тебя поучаствовать вместе со мной в рекламной акции Mercedes S-class. Поехали?
Вике наклоняет голову и на несколько секунд становится похожа на молодую галку или ворону: круглые глаза, иссиня-черное крыло челки. Она смотрит на меня. Ох, как она смотрит. И я смотрю на нее, снизу, от стола. Собака снизу. Я – собака снизу.
– А сколько она продлится? – спрашивает Вике.
– Четыре дня. Включая выходные.
– Мой босс уехал позавчера. Представляешь, уехал, и никто не знает, где он. Сбежал с молоденькой стажеркой.
Пауза. Вике рассеянно берет ложку со столика.
– Никто не понимает, что происходит.
Как она пылает, бог мой, как она пылает, и постукивает ложкой по брекетам, звяк-звяк – тик-так часы у нее на запястье. Я беру салфетку, белую, пытаюсь поджечь ее зажигалкой.
– Я, честно говоря, очень не хочу отвечать на какие бы то ни было вопросы без него, – говорит Вике. – Я просто не знаю, что мне говорить. Вот так уехал… не предупредив, ничего…
Тополиный пух и пыль лежат по углам двора.
– Поехали, – рассеянно говорит Вике. – Прокатимся. Может быть, мы встретились снова только для того, чтобы Бэрримор мог нормально прорекламировать Mersedes S-klasse.
Я прошу еще одну большую чашку горячего, обжигающего кофе и рюмку коньяку, в то время как Вике пылает, сидя боком напротив меня, и волосы ее горят отблесками огня, как неопалимый куст, и искры слетают с концов прямых черных прядей. Вдох… Она едет со мной. Она едет со мной, со мной, со мной! Не умереть бы от счастья прямо здесь.
– Ты не совсем понимаешь, – говорит Вике и замолкает.
Ознакомительная версия.
