Как быстро приобретаются людьми хамские привычки! — подумал Матвей с сильнейшим вдруг раздражением. Почему они так со мной обращаются? Да, я должен деньги, да, не отдаю, как обещал. Да, неправ. Да, плохо поступаю. Но зачем срочно вызывать для важного разговора, а приехал — и что вижу? Многотрудную пьянку, шлюх, а ко мне относятся так, словно я случайно на огонек забежал…
Отвращение было так велико, что, если бы у Матвея в кармане лежал пистолет, он бы, не задумываясь, разрядил бы его в присутствующих. Но не имел он пистолета; не его стиль; потому, очевидно, и жив до сих пор…
А ведь я тебя, Никитин, помню совсем другим человеком. Быстрым, точным, осторожным. Худым и нервным. Корректным и приятным. Что сделало тебя, Никитин, свиноподобным мордоворотом? Деньги? Бог? Судьба? Или ты сам себя таким сделал?
— Чего набычился, дружище? — спросил Никитин и вдруг улыбнулся обаятельно и абсолютно трезво.
Матвей вспомнил предвыборный плакат: та же улыбка, тот же сокрушающе твердый взгляд; харизма сильно проявлена в серых зрачках и благородных морщинах красивого лба.
— О своем задумался, — мрачно ответил он. — Зачем звал?
Никитин молчал, но смотрел с симпатией. Длинноногая в простыне поднесла Матвею маленькую чашечку и улыбнулась накрашенным ртом. Пришлось вежливо осклабиться в ответ.
Он сделал несколько шагов и неловко, боком, сел на подлокотник дивана — того, где булькала, от удовольствия мелко пошевеливая розовыми ступнями, своим чилимом почти голая любительница дурного дыма.
Кофе оказался растворимым.
— Может, тебе лучше чего покрепче выпить? — спросил Никитин, мгновенно уловив мизер гримасы на Матвеевом лице.
Матвей пожал плечами. Он был готов ко всему. Вот сейчас ловко выскочат из потайной двери два или три тренированных быка, скрутят, потащат в подвал, в хорошо оборудованный звуконепроницаемый зиндан, пристегнут к стене, включат диктофон. И он будет долго, с мельчайшими подробностями рассказывать, как планирует рассчитываться со своими долгами…
— Наташка, плесни ему какой-нибудь отравы, — велел Никитин. — Коньяка, что ли. Или вон текилы.
— Текилу всю выжрали, — вежливо высказалась Наташка, поправляя простыню на богатых бедрах.
— Да? Ну водки налей тогда. Виски. Джину. Что там есть… Не видишь, гость нервничает. Ведь нервничаешь?
— Нервничаю.
— Не нервничай, — Никитин тяжело вздохнул. — У меня в судьбе… кое-какие изменения произошли. Неважно, какие. И я подумал… и решил… списать твой долг. Совсем. Понял, нет?
— Нет, — сказал Матвей.
— Ты, — повторил депутат, — ничего мне не должен. Хорошо уяснил?
Матвей осторожно кивнул и почувствовал, что дрожит. Ему протянули рюмку. Он проглотил, не ощутив вкуса.
В такой острый момент, подумал он, обязательно надо что-то сказать. Что-то уместное. Правильное.
— Ты знаешь, — твердо выговорил он, — я очень переживал из-за этих денег…
— Напрасно. Из-за денег никогда не нужно переживать — и тогда они появляются в неограниченном количестве.
Что-то было в облике Никитина такое, что мешало глазу. Но Матвей, будучи собран и напряжен, как всегда в серьезном разговоре, смотрел в пол и лишь изредка поднимал на своего собеседника взгляд.
Матвей вернул рюмку длинноногой, и та тут же наполнила.
— Э, ты пока подожди его поить, подруга, — вдруг засмеялся Никитин, — у нас сегодня обширная программа.
— А мне без разницы, — хрипло заявила дама.
Матвей вдруг понял. Рукава роскошного махрового халата политикана были пусты и связаны на животе.
— Что с руками?
— Обжегся, — мрачно и кратко ответил Никитин.
Лязгнула входная дверь.
— Ты что? — закричал Кактус, едва войдя. — Ты его поишь?
— Самую чуточку. И ты тоже давай с нами, — приказал олигарх. — И мне налей.
Тщедушный очкарик осуждающе покачал головой, однако послушно наполнил бокалы, в один сунул соломинку, поднес к губам Никитина.
Невозможно пьяным, заплетающимся языком тот провозгласил:
— Выпьем, друзья мои, за дружбу, которой не мешают деньги! И за деньги, которые не мешают дружбе!
Да, подумал Матвей, у него есть будущее в политике. Однако зиндан, похоже, отменяется. Или все это какая-то изощренная психологическая игра?
— Одну минуточку, — кашлянув, сказал он. — Проясните мне еще раз ситуацию с задолженностью. Четко и определенно.
— Никакой задолженности нет, — едва не по слогам выговорил Никитин, закинув одну волосатую ногу на другую волосатую ногу. — Долг аннулирован. Тебе что, расписку написать?
— Можно и расписку.
Вдруг оба визави Матвея — оплывший, разящий потом и алкоголем бывший кандидат в депутаты Государственной думы Иван Никитин и его личный помощник и доверенный порученец, щуплый человечек с незначительной физиономией, Кирилл Кораблик, по прозвищу Кактус, — рассмеялись и переглянулись.
— Дамы! — позвал Кактус. — Не сочтите за неучтивость, но не прошвырнуться ли вам на пару минут попудрить носики?
— Легко, — ответила та, что была Наташка, и грубо ткнула свою подругу пальцем в бок. Та с неожиданной плавной грацией встала с дивана, и обе скрылись в ванной.
— Мы вас позовем! — вдогонку крикнул Никитин. — В нужный момент!
Затем воцарилась пауза: депутат стал серьезен, но при этом почему-то застеснялся, а Кактус сурово поджал губы, криво улыбнулся, бросил два внимательнейших горячих взгляда — первый на своего патрона, второй на Матвея — и развязал пояс на халате Никитина.
Матвей вздрогнул.
Кисти рук политикана были плотно прибинтованы к его голому, весьма объемному животу и широкой выпуклой груди, поросшей неряшливо торчащими седыми волосами. Локти, прижатые к бокам, находились в плену второй системы бинтов. Самые пальцы, растопыренные, в коричневых пятнах йода, плотно удерживались на изжелта-сером, обвисающем, подернутом жиром теле широкими кусками нечистого пластыря.
Очкарик торопливо запахнул халат и улыбнулся повторно.
— Знаешь, что это такое? — спросил Никитин.
Вопрос почти прозвенел. Матвей проглотил обильную слюну.
— Догадываюсь, — выговорил он. — Пересадка кожи. Замена папиллярного узора. Ты порезал свои пальцы, чтобы избавиться от отпечатков.
— Угадал.
— Зачем?
Никитин жалко, углом рта, изобразил горькую усмешку, и носом шмыгнул, и опустил глаза — словно восьмиклассник, пойманный за курением в школьном туалете.
— А затем, — истерически хохотнул он, — чтобы перестать быть Никитиным! Я, Матвей, больше не Никитин. И не гражданин этой страны. И вообще никто. И звать меня никак. Человек без флага, без родины, без отца, без матери. Пальчики уже приросли почти. Вторая операция — через три или четыре дня. Когда он, — Никитин указал на Кактуса взглядом, — отрежет их от живота, там будет абсолютно гладкая кожа. Гладкая, как вот этот стол…
— А потом?
— Третья стадия. Несколько убедительных шрамов. Для маскировки. На тот случай, если кто-нибудь заинтересуется, почему пальцы не оставляют узора. Тогда я скажу, что была автокатастрофа, я обжег и изуродовал ладони…
— Узор все равно восстановится.
Никитин выпятил губу.
— Знаю. Природу не обманешь. Но восстановится — не сразу. Через полтора или два года. К тому времени я уже надеюсь полностью обосноваться на новом месте жительства. Ты выпей. Выпей. Я тоже пью все время — болят, сволочи, сил нет…
Матвей опрокинул содержимое первого попавшегося стакана. Оказалась водка.
— А ты, Кактус? — спросил он. — Кто будет резать твои пальцы?
— А мне не надо резать пальцы, — весело ответил Кактус. — Я, в отличие от господина Никитина, не судимый. Моих отпечатков в ментовских архивах нет. А вот господин депутат наследил… По молодости… Впрочем, какой сейчас депутат — без судимости?
— Вы ненормальные, — искренне сказал Матвей.
— Конечно! — рассмеялся Кактус. — Еще какие! У нас тут один нормальный — это ты. Гордись.
Шокированный гость покачал головой.
— Значит, ты, господин депутат, решил — в бега?
— Решил.
— Почему?
— Долго рассказывать.
— Как такое может быть? — Матвей не счел нужным скрыть нарастающее изумление. — Ты же величина! Тебя знают! Я тебя на банкете в Кремле только недавно по телевизору видел!
— Они меня и прищемили. Ребята из Кремля.
— Почему? За что?
— За то, что слишком везучий. — Политикан вздохнул. — Власть — чересчур заманчивая вещь. Меня… занесло слишком высоко. Скажем так, не «занесло», а «занесли»… Но это неважно… Когда опомнился — понял, что нажил врагов больше, чем денег… Кактус, прикури-ка, что ли, мне сигаретку…
— Надеюсь, — тихо сказал Матвей, — меня ты в числе своих врагов не держишь.
— Дурак ты, прости господи. Если бы держал, разве стал бы я тебе все рассказывать и показывать?
