— Боже, да разнимите же их! Кто нибудь! Позвоните в полицию!
Гамильтон остановился.
Берман взглянул на него и пробормотал:
— Слезь.
— Вы целы? — охнула женщина, едва они расцепились. — Боже… — Она посмотрела на мужчин, стоявших в метре от нее, повернувшись друг к другу спиной и тяжело дыша. Ее старшие сыновья топтались на крыльце и глазели; теперь, когда все было кончено, они все еще чего-то ждали, глядя на мужчин, пихая друг друга кулаками под ребра, в грудь, уходя от тычков соседа.
— Эй, живо в дом, — шуганула их женщина. — Не думала, что так все выйдет… — пробормотала она, держась рукою за сердце.
Гамильтон весь вспотел, легкие горели, когда он пытался вздохнуть поглубже. В горле стоял ком, какое-то время он не мог сглотнуть. Он двинулся по дорожке, с одной стороны шел сын, а с другой этот парень, Кип. Он слышал, как хлопнула дверца, завелся движок. Свет фар отъезжающей машины чирканул по глазам.
Роджер чуть слышно всхлипнул. Гамильтон положил ему руку на плечо.
— Я домой пойду, ладно? — пробормотал Кип, и по лицу его потекли слезы. — Отец будет меня искать…
— Извини, — Гамильтон поморщился. — Извини, что так вышло — лучше бы тебе этого не видеть, — сказал он сыну.
Они продолжали путь. Когда дошли до своего квартала, Гамильтон убрал руку с плеча сына.
— А если б он схватился за нож, пап? Или за биту?
— Нет, не стал бы он хвататься.
— А если бы схватился? — спросил сын.
— Никогда не скажешь, что человек сделает в ярости, — пожал плечами Гамильтон.
Они почти дошли до дверей. Сердце забилось, когда Гамильтон увидел свет в окнах.
— А можно пощупать твои бицепсы? — спросил сын.
— Потом, — сказал Гамильтон. — Сейчас иди ужинай — и быстро в постель. И скажи маме — все в порядке. Я посижу немного на крыльце.
Мальчик переминался с ноги на ногу и смотрел на отца, а потом ворвался в дом и закричал:
— Мам, мам!
Гамильтон сидел на крыльце, спиной опершись о стенку гаража и вытянув ноги. Пот на лбу высох. Он чувствовал, как под рубашку забирается холодок.
Однажды он видел, как отец — бледный, неспешно говоривший широкоплечий человек — полез в драку. Дело было в кафе. Противник, с которым дрался отец, батрачил на соседней ферме. Драка была серьезной, и отец, и этот парень здорово наваляли друг другу. Гамильтон любил отца и многое мог о нем вспомнить. Но сейчас в памяти всплыла именно та драка, будто это было самое главное.
Он все еще сидел на крыльце, когда из дома вышла жена.
— Боже мой, — сказала она и положила руки ему на голову. — Иди помойся, а потом поешь и все мне расскажешь. Ужин еще теплый. Роджер пошел спать.
Но он слышал голос сына — тот звал его.
— Он еще не спит, — кивнула жена.
— Я поднимусь к нему, на минутку. А потом выпьем по стаканчику.
Она покачала головой:
— Никак в голове не укладывается.
Он вошел в комнату к сыну и сел в ногах кровати.
— Уже поздно, а ты не спишь. Спокойной ночи, — сказал Гамильтон.
— Спокойной ночи, — отозвался мальчик и пристроил руки под голову, растопырив локти в стороны.
Он был в пижаме, от него пахнуло теплом и свежестью — Гамильтон глубоко вдохнул этот запах. Он похлопал сына ладонью, через простыню:
— Не принимай это близко к сердцу. Держись от них подальше и не давай мне повода еще раз услышать, что ты угробил чей-то велосипед. Договорились? — спросил Гамильтон.
Мальчик кивнул. Он выпростал руки из-под головы и принялся теребить простыню.
— Ну и хорошо, — кивнул Гамильтон. — Спокойной ночи.
Он наклонился поцеловать сына, но тот заговорил:
— Пап, а дедушка был такой же сильный, как ты? Ну, когда он был твоего возраста, а ты…
— А мне было девять? Ты про это? Да, наверно. Такой же сильный, — сказал Гамильтон.
— Иногда я совсем не помню, какой он был, — признался мальчик. — Не хочу его забывать. Ничего не хочу забывать, понимаешь? Пап?
Гамильтон не сразу нашелся с ответом, и сын продолжил:
— А когда ты был маленький, это было как у тебя со мной? Ты его больше любил, чем меня любишь? Или так же? — Сын выпалил все это на одном дыхании. Он заворочался под простыней и отвел глаза в сторону. Гамильтон все еще не мог найти ответ, и мальчик спросил:
— А дедушка курил? Я помню, у него была трубка, да?
— Перед смертью он начал курить трубку, верно, — кивнул Гамильтон. — Он долго курил сигареты, a когда сильно огорчался из-за чего-то, бросал, но потом менял марку и снова начинал курить. Вот, смотри, — сказал он. — Понюхай-ка мою ладонь.
Мальчик взял его руку в свои, поднес к носу, вдохнул и сказал:
— Ничем не пахнет. А что, пап?
Гамильтон сам понюхал ладонь, потом пальцы.
— Действительно, — удивился он. — Все, выветрилось. — «Неужели продержался?» — подумал он. — Хотел что-то тебе показать, ну да ладно. Поздно уже, давай спи.
Мальчик повернулся на бок и смотрел, как отец идет к двери, потом, оглянувшись, кладет руку на выключатель. Тут мальчик сказал:
— Пап? Ты не подумай, что я того, но — я хотел бы знать тебя, когда ты был маленьким. Ну, как я сейчас. Как бы это тебе объяснить… Мне очень этого не хватает. Понимаешь, я начинаю по тебе скучать уже сейчас, когда об этом думаю. Чушь, да? Ладно, только дверь оставь открытой!
Гамильтон оставил дверь открытой, потом передумал и наполовину притворил ее.
Жена студента
(Перевод А. Рейнгольда)
Она уснула на его подушке, пока он читал ей из Рильке, своего любимого поэта. Ему нравилось читать вслух, и у него это неплохо получалось — голос его становился то тихим и мрачным, то торжественным, то интригующим. Он не отрывал глаз от страницы и останавливался только чтобы взять сигарету с ночного столика. Этот выразительный голос завораживал. Ей мерещились караваны, выходившие из-за высоких городских стен, и бородатые мужчины в длинных хитонах. Она слушала его и слушала, несколько минут, потом закрыла глаза и заснула.
А он все читал и читал. Дети уже давным-давно спали, и машины за окном все реже шуршали шинами по мокрому асфальту. Через некоторое время он все же закрыл книгу и перевернулся, чтобы выключить лампу. И тут вдруг она открыла глаза, как будто чего-то испугалась, и несколько раз моргнула. Ее веки казались сейчас неестественно темными и опухшими, взгляд был остекленевшим. Он внимательно на нее посмотрел.
— Ты спишь? — спросил он.
Она кивнула и, вытащив руку из-под одеяла, потрогала бигуди на голове, все ли на месте. Завтра пятница, — в этот день у нее на приеме все дети от четырех до семи лет из района Вудлоун. Он продолжал на нее смотреть, приподнявшись на локте, свободной рукой поправляя покрывало. У нее такая гладкая кожа и высокие скулы: как она иногда уверяла своих друзей, они достались ей от отца, который был на четверть индейцем.
Затем он услышал:
— Сделай мне, пожалуйста, сэндвич, Майк. Только с маслом и салатом, хорошо?
Он промолчал и не двинулся с места — очень уж хотелось спать. Но, когда он вновь открыл глаза, она не спала, а внимательно на него смотрела.
— Ну и чего ты не спишь? — сказал он — уже очень поздно.
— Я бы поела, — произнесла она. — Почему-то болят руки и ноги, и есть очень хочется.
Он, наигранно застонав, вылез из кровати.
Сделал бутерброд, положил на блюдце.
Она села в кровати и заулыбалась, когда он вошел в спальню. Затем положила под спину подушку и взяла блюдце. В этой белой рубашке вид у нее был какой-то больничный.
— Какой мне странный сон приснился.
— Что за сон? — спросил он, ложась на кровать и отворачиваясь. Он какое-то время изучал ночной столик. Потом медленно закрыл глаза.
— Тебе действительно интересно? — спросила она.
— Еще бы.
Она села поудобнее и сняла с губы прилипшую крошку.
— Итак. Это был довольно длинный сон, ну, знаешь, очень запутанный, я правда кое-каких деталей уже не помню. Когда я только проснулась, все помнила, а теперь уже начала забывать. Майк, а сколько я вообще спала? Хотя это, наверное, не важно. Короче, мы где-то на ночь остались. Не знаю, где были дети, но мы были с тобой вдвоем в каком-то отеле, короче, в каком-то доме. Дом этот стоял у озера, я не знаю у какого. Там была еще одна пара, постарше, они позвали нас покататься на их лодке. — Она засмеялась и нагнулась вперед. — На следующее утро, когда мы все садились в лодку, оказалось, что там только одно сиденье в носовой части, что-то вроде скамьи, и там могло поместиться не более трех человек. И мы с тобой стали спорить, кто же пожертвует собой и втиснется назад. Ты говорил, что ты туда сядешь, а я, что я. Но в итоге села я. Там было так узко, что ногам было больно, и я боялась, что вода перельется через борт. И тут я проснулась.
— Ну и сон, — пробормотал он, но, засыпая, почувствовал, что ему, видимо, нужно было сказать что-то еще. — Помнишь Бонни Тревис? Жену Фреда Тревиса? Она говорила, что видит цветные сны.
