— Он злой, — заявила Ли.
— Итальянцы не дерутся, — сказал я ей. — Они только вопят.
Однако семейные ссоры Де Анжело становились все чаще, а децибелы все выше. София была привлекательной, слегка мелодраматичной и при этом на десять лет моложе своего сурового, грубого мужа. У нее были красивые ноги, полная фигура, а глаза до краев наполнены болью. Каждый день Миммо пил все больше, София рыдала все горше, а их языковое общение все сильнее наполнялось исконной тоской и безнадежностью бедняков. Мария сказала мне, что Миммо угрожает убить Софию, так как та позорит его перед соседями, а мужчина становится полным ничтожеством, если теряет уважение друзей и земляков.
Все это не имело ни малейшего отношения к моей жизни. Супруги Де Анжело были местной достопримечательностью, тревожной кодой в той войне полов, которая, на мое счастье, меня уже не касалась.
Однако в тот памятный день нашего первого года в Риме я покупал оливки у торговца, раздражительного, угрюмого человека, который уже даже начинал мне нравиться своей оригинальной мрачностью, как вдруг услышал визг Ли. Я поднял глаза и увидел кулак, опустившийся на щеку Софии.
Но завели меня не кровь, не слезы и даже не плач. Нет, дело было в той жалости, что я почувствовал к Софии, заметив ужас и беспомощность в ее глазах, которые так часто наблюдал в детстве. Однако вполне держал себя в руках, когда подошел к Миммо, так как прекрасно понимал, что нахожусь в чужой стране, с незнакомыми обычаями, и мое вмешательство может быть встречено с осуждением.
Миммо собирался снова ударить Софию, но я схватил его за руку. Миммо просто обезумел, увидев, что я вмешиваюсь в его воспитание жены. Он попытался ударить меня свободной рукой, но я отразил его выпад и прижал обе его руки к бокам.
— Нет, синьор, — сказал я вежливо на своем неуверенном итальянском. — È malo.
Миммо разразился итальянскими ругательствами, которые смогли прояснить смысл граффити на стенах и мостах Рима, когда позже я вместе с Ли исследовал границы Старого города. Я уловил слово «morte» и подумал, что Миммо угрожает мне убийством, а еще слово «stronzo», всеобъемлющий уличный термин, приблизительно эквивалентный английскому «задница».
Миммо вырвал руку и попытался было двинуть меня в челюсть, но я снова поймал его за руку, оторвал от земли и прижал к стене пекарни. Народ кругом начал визжать, я опустил глаза и увидел застывшее от ужаса лицо Ли. Испугавшись за нее, я попытался найти способ тихонько покинуть сцену, ставшую не хуже, чем в оперном театре. Миммо плюнул мне в лицо, и на секунду мне захотелось оторвать ему голову, но я снова посмотрел на дочь и понял, что, пока не появилась полиция, нужно поскорее делать ноги.
Я поставил Миммо на землю рядом с Софией, которая стала кричать на меня, чтобы я отпустил ее мужа. Тогда я схватил Ли, твердя «Mi dispiace»[15] Миммо и его жене. Женщины в толпе радостно зааплодировали, когда мы быстро пошли прочь. И только услышав визг клаксона приближавшегося полицейского автомобиля, я вдруг до смерти испугался.
Из толпы мне удалось выбраться достаточно легко, но, пока мы шли к нашему дому, все глаза смотрели мне вслед. Мы нырнули в кафе на Виколо дель Галло, куда я часто водил Ли поесть мороженого. Хозяйкой кафе была по-матерински заботливая женщина, которая обожала Ли и каждый раз, как та произносила новое итальянское слово, давала ей конфетку.
Я заказал капучино для себя и мороженое для дочери, не заметив, что за мной в кафе вошел синьор Де Анжело. Хозяйка сначала подала Ли мороженое, а потом со свистом и шипением, как умеют делать только итальянцы, приготовила мне капучино. Я по-прежнему не слышал и не видел, как Миммо Де Анжело купил бутылку пива и тут же выпил ее.
Узнал я об этом только тогда, когда получил бутылкой по лбу так, что одна сторона моего лица онемела и потекла кровь. Предупреждая второй удар, я схватил Миммо за руку, легко поднял его, поскольку он был гораздо меньше меня ростом, и уложил ничком на оцинкованную барную стойку. Ли завизжала, вместе с ней и хозяйка кафе, а вместе с ними и София, а еще, казалось, и пол-Рима, когда я вдавливал Миммо в барную стойку и смотрел в зеркало на то, как по моему лицу течет кровь. Тогда я схватил Миммо за ремень и ворот рубашки и, набирая скорость, побежал с ним вдоль стойки, таща его, словно с тюк с грязным бельем. Я бежал с ним десять футов, сметая по пути стаканы, кофейные чашки и ложки. Когда барная стойка кончилась, я отпустил Миммо, он пролетел по воздуху, прямо через столик изумленных посетителей, и под звон разбитого стекла, с шумом и брызгами крови рухнул на автомат для игры в пинбол.
Ту ночь мы с Ли провели в тюрьме «Реджина Коели», расположенной на набережной Тибра, слыша, как римлянки с холма Яникул окликают сидящих в тюрьме любовников. Тюремный врач наложил мне пять швов на порез над бровью и убедил начальника тюрьмы, что Ли — сирота, только что потерявшая мать, а потому ее ни в коем случае нельзя со мной разлучать. Охранник, который отвел нас с Ли в камеру, спросил, какую пасту я предпочитаю на ужин и какое вино мне принести — белое или красное. Позднее я написал статью в журнал «Юропеан трэвел энд лайф» о своем пребывании в камере, присвоив две звезды тюремному ресторану.
Выйдя из «Реджина Коели», мы с Ли стали местными знаменитостями. За то короткое время, что я пробыл в тюрьме, мой итальянский существенно улучшился, а потому я советую американцам, желающим пройти ускоренный курс языка, посидеть в тюрьме. Это самый верный способ.
Но самым долгосрочным результатом нашего заточения стало повышение статуса и возможность считаться полноправными жителями пьяццы. Большинство стариков, любивших посидеть на скамье перед палаццо, полагали, что величие Италии не в последнюю очередь зиждется на твердости, с которой мужчины обращаются со своими женщинами. В средиземноморской стране, особенно на юге Италии, а также среди определенных представителей низших классов битье жены рассматривается как форма семейной дисциплины, такая же, как заставлять работать в поле мулов, и не дело американских туристов вмешиваться в семейные дела итальянцев. Но женщины пьяццы были едины в своем презрении к Миммо и восхищались человеком, пролившим свою кровь и пострадавшим за итальянок.
Вот почему тем утром вся площадь наблюдала за чужаком, шедшим за нами по виа ди Монсеррато.
На Ли были желтый комбинезон и блестящие коричневые кожаные туфли, так что она гляделась в каждую витрину, мимо которой мы проходили. Она явно чувствовала себя хорошенькой, а ее темные волосы блестели на солнце, словно крыло птицы. Сорокалетний идиот Джанкарло окликнул нас, когда его измученная, многострадальная мать везла его в коляске мимо английской семинарии. Никто в округе не знал, что будет с Джанкарло, если его мать умрет, и все с облегчением вздыхали, когда каждое утро они появлялись на улице. Нам помахал глухонемой Антонио, и я остановился, чтобы дать ему прикурить. Мы оказались в окружении английских семинаристов, шедших на занятия, серьезных, неулыбчивых мальчиков с неестественно бледными лицами, словно они всю жизнь провели в подземелье.
— Папочка, этот человек хочет нас убить? — спросила Ли.
— Нет, он просто хочет узнать, где мы живем, чем занимаемся и в какую школу ты ходишь.
— Он это уже знает. Он ходил за нами в пятницу.
— Не стоит беспокоиться, детка, — сказал я, сжав ее руку. — Он не собирается помешать нам ходить в школу.
У дома № 20 на виа ди Монсеррато мы вошли в густую ароматную тень двора, и Ли позвала кота Джерардо, чтобы угостить его утренней порцией пепперони[16]. Рыже-коричневый кот стремительно подскочил к дочке, жадно схватил мясо и с добычей в зубах взлетел по лестнице, выложенной кусочками мрамора и украшенной теперь уже побитыми статуями. Человек, преследовавший нас, притворился, что читает меню в траттории на маленькой площади.
— Если он соберется там поесть, надеюсь, что он закажет мидии, — сказала Ли.
— Стыдись! — приструнил я дочь.
Недавно американский турист заработал гепатит, поев мидий в одном римском ресторане.
— Зуб даю, что он из Красных бригад, — заявила Ли.
— Откуда ты знаешь о Красных бригадах?
— Мария мне все рассказывает. Они убили итальянского премьер-министра и засунули его тело в багажник автомобиля. Если хочешь, покажу, где они его оставили.
— Этот человек не из Красных бригад. Он слишком хорошо одет.
— Тебе тоже не мешает одеваться получше. Как итальянец, — пожала плечами Ли.
— Извиняюсь, маленькая говнюшка, за то, что меня нельзя назвать bella figura[17], — нежно ответил я.
— С тебя еще тысяча лир! — воскликнула Ли. — Нехорошо называть собственную дочь маленькой говнюшкой.
— Да я же в хорошем смысле. Это еще один способ сказать, что я тебя люблю. Все папы в Штатах так говорят.
