Ознакомительная версия.
— Ну ладно, — говорит Дина, — подробности потом. Я пошла спать. — Она снова целует его. — Я люблю тебя.
«Ей абсолютно нестыдно перед мамой», — думает мальчик. И еще он думает, что не подготовился к случившемуся, что у него нет чувств. Он хотел Динины губы, он их воображал, но вдруг получил все сразу, так сказать, в комплекте. Здорово, конечно, но… «Так берут девчонок, — думает он. — Называется „изнасиловать“. Но это вранье. Я сам этого хотел! Сам!»
Девочка не понимает маму: почему она терпит параллельную жену. Она сказала маме: «Прогони его!» Мама дернула узеньким плечиком и ответила: «Дурацкое дело нехитрое». На этом разговор кончился. Девочка подумала, что у мамы, возможно, тоже есть параллельщик, и тут ей стало интересно размышлять именно о той женщине и том мужчине, которые неглавные в большой истории жизни. Они не записаны в паспорте, с ними не ночуют — папа всегда ночью дома. С ними не покупают стиральную машину — хотя это не факт, откуда она знает? Она подумала, что ради того, чтобы увидеть другой дом, где папа приходящий, она согласилась бы встретиться с этой дурой с квадратным лицом, но папа всегда зовет их то в цирк, то в кино, и она ему отвечает: «А пошел ты…» И мама кричит на нее за это. Хотя должна бы похвалить: дочь на ее стороне, дочь не предательница. Но когда мама делает ей замечания, некий господин вырисовывается в дымке голубой или какого она там цвета. И она думает: он все-таки есть или его нет? Но от мамы, когда она возвращается домой, никогда не пахнет ничем чужим (от папы пахнет), от мамы пахнет скукой. Такой у нее запах — холодноникакой с примесью подъездного сквозняка. Она смотрит на других мам, что возятся с рассадой или подрубают новые юбки, или качаются в гамаке, или читают детективы. Даже взять эту отвратительную училку, что живет напротив. Девочка терпеть ее не может. От ее деятельности один вред. Взяла зачем-то проволокой привязала к забору деревья, с ее подачи на территории изничтожены все укромные уголки, чтоб «не возбуждали» и «не побуждали» молодежь. Нет, такой мамы ей тоже не нужно. Пусть остается эта, какая б она ни была скучная и глупая.
Он ложится на диван одетым и закрывает глаза. Он думает, что не уснет, но засыпает сразу и не слышит, как к нему приходит собака — дверь была открыта — и ложится на пол. Но до того она лижет его лицо, а ему снится, что это Дина. Проснулся он от шагов отца, который шел в уборную. Ночные и утренние родители выглядели дурно и неприлично. Он вспомнил маму в линялом исподнем, а потом и все остальное. «Что-то будет», — подумал он. И надо сказать, что ему стало страшно. Пришла даже мысль, что его могут выгнать из дома. Он бы разве смог жить с сыном, который, не выключив телевизор, делает это с учительницей? Он смотрит на себя с высоты отца и мамы, он себе не нравится. Он не так себе представлял этот переход в своей жизни.
Возвращаясь, отец замечает собаку.
— Откуда эта гадость? — кричит он.
Мальчик при свете видит, что собака грязна и больна. Она вся в коросте и следах побоев, у нее гноятся глаза, от крика отца она вся напряглась и смотрит на мальчика с такой надеждой и мольбой, что выхода у него нет. Отец же нашел палку и стоит замахнувшись. Мальчик вскакивает и перехватывает руку.
— Не трогай ее! Она больная. Ее надо вылечить.
— Больных уничтожают, — кричит отец.
— Нет, — говорит мальчик. — Нет.
— Уходи с ней, куда хочешь, — кричит отец. На крик вбегает мать, и мальчик понимает, что она, не зная про собаку, думает, что речь идет о Дине. Но она видит несчастное животное, и все то, что копилось в ней всю ночь, все то, что изъело ее внутренности, вся ее готовность к уничтожению вылилась в дикий, абсолютно нечеловеческий вопль. Неумытые, кисло пахнущие родители как будто сошли с картин ужасов Босха, которого он любил за совпадение с собственным пониманием человечества.
— Собака пришла ко мне. Я ей нужен. Это первое существо на земле, которое попросило у меня защиты… Вы понимаете это?
— Ах! — кричит мать. — Он у нас оказывается еще и гуманист. Да ты сопляк, а не защитник! Ты сам еще звереныш, которого надо носом, носом тыкать в собственное дерьмо… Отец еще не знает, какое…
— Все я про него стервеца знаю, — говорит отец. — Ничем меня не удивить.
— О! Как ты ошибаешься, — кричит мать, — ты очень, очень, отец, ошибаешься.
Отец показывает на дверь, за которой спит (вряд ли!) Дина. Мол, тише…
— Вот именно! Вот именно! — кричит мама. Кажется, она забыла о собаке и ведет отца к рукомойнику, который у них на улице. Он у них краденый, трехсосочный, впрочем, как у всех. Лет шесть-восемь тому назад рядом был дом отдыха для слабослышащих. Глухие не шумели, и все считали, что им очень повезло. Но все равно убогих не любили и не позволяли детям заглядывать к ним через забор. Когда вся система оздоровления страны была перебита по хребту, дом отдыха остался пустым от глухих, но очень оснащенным для вечно алчущих дачников. Вынесли все. Отец, гордый, принес трехсосковый умывальник, мама — два ведра с надписью «каша» и «кисель». Мальчик видел разобранные ведра с черным по цинку: «помои», «уборная». Вынули рамы, вынесли пластиковые стулья из столовой, мама успела взять два пледа с дырками посередине. Она положила на дырки два куска ткани от его детского клетчатого пальтишка, и теперь пледы лежат на родительских кроватях. Клетка выглядит вполне.
Так вот сейчас они оба стучат сосочками рукомойника и, видимо, мама рассказывает отцу о Дине. «Если она будет прогонять собаку, я уйду из дома. Странно, — думает мальчик, — для меня сейчас главное — собака. Что-то со мной не так?» Кипяченой водой он промывает ей глаза. Моет уши. Собаке нравится. Она лижет ему руки. Что-то надо делать и со всем остальным, но он не знает — что. Но он знает женщину-ветеринара, которая иногда приходит сюда к собачникам и кошатникам. Говорят, она берет сумасшедшие деньги, но он не знает, с какой цифры деньги считаются такими.
Возвращаются после умывания и отец с матерью.
— Чтоб через час ее не было! — кричит отец.
«Кого?» — думает он.
— Я не сказала папе, — бормочет мать. — Его сердце может не выдержать. Я справлюсь с ней сама. — Она пальцем показывает на дверь, за которой, конечно, не спит Дина. Мучительно сладкое желание охватывает его так, что он сгибается, как от удара. Мать смотрит в упор.
— Эту суку надо повесить на суку, — говорит она.
Вот эти «убью», «уничтожу», «повесить на первом суку», «отрубить руки, ноги» — это мамина лексика. Она, в сущности, занимает половину ее слов. Он знает, что она, в общем, не злая, но убойные ее слова так давно ему противны, что однажды он ей сказал:
— Ну пойди уже убей кого-нибудь!
Она тогда остановилась с открытым ртом и так и стояла, пока он не засмеялся: «Да закрой ты рот!»
— Что ж ты так обо мне? — голос ее дрожал. — Что я у тебя, убийца?
Он сказал, что он дурак, просто ляпнул.
Поэтому и эти последние «суку на суку» в расчет брать не следует. Он сейчас уйдет с собакой к ветеринарке, и пусть эти женщины поговорят сами. Отец сейчас уедет. Они останутся вдвоем.
Ему стыдно за тот будущий разговор, от которого он бежит. Ему жалко Дину. Он понимает, что ему полагалось бы ее защитить, но он не знает как… Он только может сказать: «Мама, я этого хотел!» Этого достаточно или мало?
Нет, у него нет даже этих слов, чтоб сказать их маме. Они не сойдут с его языка. И он уходит с собакой.
Родители не разойдутся, потому что им важно не выглядеть сволочами передо мной. Никто не хочет выглядеть сволочью, а пуще всего сволочь. Вот они и будут тянуть эту резину ради трудного подростка. Отец вернется ко второй жене, и очень может быть, что там будет такой же точно скандал. А может, и нет. Может, та, другая, некрасивая девочка — сплошная родительская радость, и с ней одно удовольствие ходить по музеям, в которых у нее в нужных местах начинается сердцебиение, а за ним следуют хорошие дела. В сущности, таким детям родители и не нужны. Они уже готовые. Они получились, а вот она — нет.
Сейчас столько журналов с красотками, одетыми и голыми, с коронами и без, в руках мужчин и на свободном ветерке. Красавицы со штампом «красавица». Девчонки в школе до дыр их рассматривают. Готовы друг другу лицо раскровянить, скажи только, что Бритни Спирс — ничего особенного. То же и про красавцев. Ах, Каприо! Ах, этот наш рыжий Иванушка! Ей они не нравятся, никто. Ни женщины, ни мужчины. Они ей даже неприятны, потому что фальшивы, как будто из картона. Она не могла бы протянуть яблоко этой самой Бритни, потому что не может себе представить ее жующую. Это какая-то другая специальная порода людей — людей для показа. И она — а ведь никто этому не поверит — не хотела бы быть среди них. Она хотела быть красивой, но красивой среди людей, чтоб быть для них живой и чтоб ей могли протянуть яблоко. Далось ей это яблоко.
Мысленная жизнь куда крепче реальной. Вот она едет с отцом к его жене-подельнице, и дверь открывает сестра. Они обнимаются, две одинаковые девочки, а потом садятся за стол, и девочка видит место отца, где он сидит, когда бывает здесь, и его тарелку, и рюмку, и даже его личную салфетку. Воображенная картина так изумительно ярка, что девочка возвращается в дом и рисует салфетку с мережкой в два ряда.
Ознакомительная версия.
