— Кто там?
— Извините! — это был голос моего соседа справа. — Вы идете сегодня на работу?
— Иду! — буркнул я.
— Тогда покажите мне, где находится детский сад, потому что женщина, которая смотрит шуиего ребенка, сегодня из — за тумана не пришла.
— Хорошо, только подождите меня внизу, пока я побреюсь.
Когда я бреюсь, у меня всегда поднимается настроение и я напеваю арию из «Травиаты». Только я намылил лицо и взялся за бритву, как в дверь снова позвонили. Теперь это был сосед сверху. Мы с ним не знакомы, но я часто видел, как его темное пальто в одно и то же время выходило из нашего подъезда.
— У вас ведь нет машины?
— Да, — ответил я как-то неопределенно.
— За мной сегодня не пришла служебная машина, и я бы попросил вас показать мне, где находится трамвайная остановка.
— Хорошо, — сказал я. — Подождите внизу, мне нужно побриться.
Возвращаюсь в ванную и продолжаю арию. Только я набрал в легкие воздуха для нового куплета, как снова раздался настойчивый звонок. Все еще в мыле открываю дверь. На этот раз сантехник с пятого этажа. Увидев его, я бескрайне удивился, потому что обычно он смотрел на меня с высоты своего положения и, конечно же, даже не здоровался.
— Вы ведь знаете, у меня машина западной марки.
— Да, — ответил я.
— Запчасти для нее достать невозможно.
— Да, — ответил я.
— Так вот сегодня я не поеду на машине. В такой туман все может случиться. А мне сказали, что вы ездите на работу на 94-м автобусе. Мне нужен тот же номер, но я не знаю, где находится остановка — их так часто переносят. Надеюсь, вы не будете против, если я составлю вам компанию?
— Пожалуйста, — ответил я. — Подождите внизу.
Когда я завязывал галстук, звонок в дверь сопровождался уже стуком. Это была старушка с четвертого этажа.
— Молодой человек, — сказала бабуся. — Я живу на четвертом этаже. На улице туман, никому из наших не хочется выходить на улицу — боятся попасть под машину. А так как дома нет хлеба, мы бросили жребий, кому идти. Жребий выпал мне. Проводите меня, пожалуйста, до магазина.
Старушка была права. Хорошо шоферу. Для него расширили улицы, вырубили деревья, придумали правила уличного движения. Сдал экзамены и будь спокоен. Твоя безопасность обеспечена. А каково пешеходу? Кто заботится о нем? Он самоучка. Сам должен искать тротуары, сам находить остановки, переходы, сам думать о том, как не попасть под колеса движущегося с бешеной скоростью автотранспорта. И как исчезающие виды животных и товаров, созданных ручным трудом, эта категория людей становится все более ценной.
Надев шарф, гордый своей опытностью пешехода, я стал спускаться по лестнице.
И если в тумане на улице вы увидите людей, которые, взявшись за руки, идут друг за другом, знайте, что во главе колонны я. Я, последний из могикан — пешеход!
Добри Жотев. Великомученик
Перевод Людмилы Вылчевой
Возвращаясь из школы домой, я заглянул в окошко маленькой парикмахерской — дедушка сидел в парикмахерском кресле. Раза два в году он приходил сюда, чтобы его побрил «городской брадобрей». Однако сейчас «брадобрей» сидел рядом и играл на пузатой мандолине. Когда-то у парикмахеров не было много работы и они таким образом убивали время.
Парикмахер меня знал. Он сделал мне знак, чтобы я не шумел. Наверное, дедушка спал. Я тихонько сел в сторонке, а парикмахер шепотом объяснил:
— Он давно побрит. Пусть поспит. Всегда так засыпает. Только начну работать — а он уже готов.
— Легкая у тебя рука, — похвалил я его. Он улыбнулся довольный:
— Только редко приходит.
— В селе много работы. Но когда приезжает в город, непременно заходит к тебе.
Парикмахер понимающе кивнул:
— Я его спрашиваю сегодня, что это за шрамы у тебя на щеках. А он отвечает, это, мол, с войны осталось. С какой такой войны, говорю, в прошлом году их не было. А он: «Ишь ты, и соврать не даст».
Парикмахер явно ждал от меня объяснения, но я, вроде не в курсе дела, пожал плечами. На это у меня были серьезные основания. Тогда он взял мандолину и, больше ни о чем не спрашивая, тихо запел: «Как за лесом дорога вьется».
Слушал я песню, смотрел на лысеющую дедушкину голову и вспоминал историю со «шрамами». В нашем селе не было парикмахера. Да только ли парикмахера! Не было церкви, школы. Хорошо, что единственный учитель ухитрялся обучать в одном помещении ребятишек от первого до четвертого класса.
Дедушку обычно брил сосед Риста Иванчов, но только зимой, когда был свободен. Летом же дед так зарастал бородой, что, как он сам говорил, становился похож на «немецкую овчарку». Во время жатвы заросшее лицо чесалось от пота и запутавшихся в бороде остей. Он расчесывал себя до крови и с присущей ему грустной иронией говорил:
— Великомученик я.
— Великомученики страдали за Христову веру, — возражал я, — а ты…
— Значит, я мучаюсь зазря.
Однажды дед решил, что побрить его должен я. Мне же, никогда не державшему в руках бритву, совсем этого не хотелось. Но старик настаивал: мол, ничего страшного, научишься. Он принес бритву, положил мыло в чайник, старательно намылился облезлой кисточкой. Потом надел на себя овчарскую бурку с капюшоном. Я от удивления открыл было рот, но не долго терялся в догадках, потому что он сразу же объяснил: «Раз ты учишься, то можешь и порезать меня. А если, не дай бог, я пошевелюсь, то может статься и еще хуже.
Потому ты наступи на полы бурки. Натянутый капюшон будет держать голову как в тисках. Тут уж ре пошевелишься!»
Делать нечего, взял я бритву, провел ею по бороде и нечаянно зацепил кожу. Испугался и заплакал:
— Не могу, видишь, порезал.
— Ничего, ничего, — сказал ободряюще дед, — научишься.
Последовал новый порез, еще более глубокий. Руки у меня задрожали. Старик велел принести бутылку с первачом. Я залил порезы самогоном, но кровь продолжала идти. Тогда я вспомнил, что где-то есть йод. Йод остановил кровь, и мне ничего не оставалось, как начать все сначала.
Дело как будто пошло на лад. Но через минуту беда повторилась. Тогда я решительно заявил:
— Больше не могу!
Старик снял капюшон и сердито сказал:
— Посередине дела не бросают!
— Бросают, если это плохое дело!
Но дед только указал мне на полы бурки, и я снова встал на свой пост. Проведу бритвой по лицу — порез — йод. Проведу — порез — снова йод. «Побрив» таким образом одну щеку, я решительно отложил бритву в сторону. Дед вышел во двор размяться, а когда вернулся, сказал, чтобы я взял тыкву, надырявил ее самым тонким шилом и вставил в дырочки свиную щетину, а затем обрил ее. Так, по его словам, я мог научиться парикмахерскому искусству. Хоть и стало мне обидно, но я сделал все, как он велел. Только тыква после этого перестала походить на тыкву.
Старик снова сел на стул и надел капюшон:
— Продолжай!
— Не буду! — топнул я ногой.
Дед молча вручил мне бритву, но вместо того, чтобы продолжать бритье, я наступил на нее ногой и сломал надвое. Дед вскочил и замахнулся на меня палкой. Такой уж у него характер. Терпит, терпит, но когда терпение лопнет, под руку не попадайся.
— Убирайся, — закричал он, — иначе не знаю, что с тобой сделаю!
Позабыв гордость, я пустился наутек. Дед недолго бушевал и вскоре отправился на ниву — жатва еще не кончилась. По дороге его встретил Риста Иванчов и от удивления аж присел, хлопнув себя руками — была у него такая привычка.
Старик ответил вроде бы шутливо, но с гордостью:
— Внук учился!
Риста смотрел на него, смотрел, а потом и говорит: «Завтра приду, побрею». И действительно пришел. Только вот бритва-то была сломана. Почесал человек заросший затылок и говорит: «Есть у меня бритва, только очень тупая». Дед посоветовал ее наточить.
Риста принес бритву, но наточить ее оказалось делом непростым. Уже и оселок сточился, а бритва все равно не бреет. Старик аж подпрыгивает от боли. В конце концов он предложил, чтобы сначала его остригли ножницами.
Риста притащил огромные ножницы, которыми стригут овец, — в селе других не было. Но ими удалось остричь бороду только сверху, щетина же осталась торчать. Злополучный брадобрей сел, посидел, прошелся по комнате и наконец решил:
— Кроме как опалить эту проклятую бороду, другого выхода не вижу. Зажжем газету. Пламя только лизнет бороду — и готово. Сверху обгорит, а что останется, сбреем бритвой.
— Да, но ты опалишь мне и волосы на голове, — заметил дед.
Риста успокоил его. Он взял полотенце, намочил его из кувшина водой и замотал им деду голову так, что стал похож на турка в чалме. Вид у него был довольно жалкий, но он пытался шутить:
— Теперь я настоящий великомученик. — Помолчал и добавил: — Те, что за Христову веру страдали, тоже мучились. Они думали, мир лучше станет. А стал ли? Не стал! А почему и кто виноват в этом? Я тебе отвечу. Все виноваты, но никто своей вины не признает и на других кивает: «Это не я, а кто-то другой мне в штаны наложил».
