-Нужно было идти в театр. Сделал бы из своего недостатка профессию и зарабатывал на хлеб.
-Это как излишне любвеобильные женщины идут в проститутки, так что ли?
-В проститутки идут от голода.
-Откуда вы знаете?
-Читал.
-А я видел! И смею вас заверить, что далеко не все. Многие занимаются этим грязным, растлевающим душу и тело ремеслом, не от голода, а от собственной развращенности!
-Давайте лучше вернемся к театру.
-Не хочу!
-Вы туда не ходили?
-Конечно ходил! Но я ведь не какой-то поганый актеришка! Я жизненный артист! Это как песчинка и скала. Песчинки легко проникают в щелочку, но не скала. Не мог я, как эти мелкие служки Мельпомены или Терпсихоры, уж не помню кому они зады лижут, так вот, не мог я – жизненный артист, вызубрить одну-единственную роль и сидеть на ней как цепной пес. Я не мог вместить себя в жалкую конуру единственной роли! Это же убого! Быть Гамлетом весь спектакль! Он прекрасный Гамлет! Ну и что? Разве этим меланхоликом исчерпывается человечество? Что вы вперлись в какого-то тоскующего молодца? Не от глупости ли? Гамлет лишь кроха малая, шиш в бескрайнем море человечества. Оно велико, многообразно, непостоянно, дергано, противоречиво! Такими, именно такими должны быть роли для меня. В «Гамлете» я был и Гамлетом и Яго и Онегиным и персидской ккяжной на руках у Степана и Брутом и маленьким злобным конем монгольского наездника, князем и крестьянкой, умирающей от тифа! Я был многим, но разве поймут эти твердолобые убожества, объявившие себя творцами и высшей инстанцией, что рамки это цепи! А творчество – это взрыв, полет, свобода, разлетевшиеся в стороны цепи и простор впереди! Искусство не в рамках, пределах и границах, искусство за ними, вне рамок и пределов! Что обрамлено и установлено, окольцовано, это уже называется ремеслом. И то, что они делают тоже ремесло! Чаще топорное, иногда искусное, но ремесло! Потому что они играют роли, а не живут роли! Роль для них, средство добывания пропитания, работа, но никак не жизнь! И пусть кричат: Сумасшедший! Дурак! Что ты понимаешь? У тебя нет опыта! Да нет. Потому что я сам опыт! Чистый, полный, самой высокой пробы опыт! Сумасшедший? Да сумасшедший! Потому что в цепях здравого смысла человек способен только изрекать банальные истины и делать простые вещи. Но чтобы прорваться за горизонт, за стены, нужно сбросить все цепи и цепи здравого смысла тоже, нужно гореть, нужно быть танцем огня и достичь заоблачных высот, о которых даже не подозревают здравомыслящие ремесленники! Эти безмозглые интриганы, мелочные завистники, халтурщики и пьяницы, самолюбивые ничтожества!.. Да-да, вы правы, я увлекся, это была моя очередная роль. Роль рассказывающего о роли, такое бывает. Я сейчас скажу может странное, но все что я говорю, это тоже роль. И то, что говорю, и то что сейчас скажу. Роль на роли сидит и ролью погоняет. Меня. Как я страдаю от этих ролей! Из-за них умерли мои родители, из-за них я никогда не имел друзей. С работы меня гнали в первый же день, даже пьяницы не хотели со мной пить! 0дин раз в жизни я проработал три дня. Устроился звонарем в церковь. Три дня разглагольствовал на колокольне, пока не спустился и понесло. Стал вдруг Джордано Бруно и такого наговорил! Потом стал изгонять менял из храма, а когда выгнали меня, то пошел на кладбище, выворотил тяжелый крест и ходил с ним по улицам, спрашивал, где Голгофа и легионеры. Мне плевали в лицо, били, оскорбляли, я прощал их, я любил их! Меня отвели в участок, пороли, требовали отречения, но я был Иисусом, я смиренно улыбался и кивал головой, прощал их, любил их, призывал возлюбить ближнего. Они выбросили меня полумертвого и я выл, потому что стал раненным волком. В каком-то кабаке стал баптистским священником и начал проповедовать среди ямщиков. Диких, кондовых мужиков. Не умер только потому, что стал Кощеем Бессмертным. Потом был землей. Черной, отдохнувшей, весенней землей, готовой взорваться огнем всеразличной зелени. Мощные ноги хмурых быков упираются, вгрузают в меня, таща огромный плуг. Потом идут поющие девушки, в своей легкости похожие на бабочек, омывают раны земли зерном, спелым, налитым, золотым зерном. И небо, синее-синее, и ветер, нежный как мать и я, чувствующий шевеление зерен, пробивающихся сквозь мою кожу. Или быть воробьем. Маленьким пушистым комочком с лапками-спичками, порхать по дворам, остерегаясь котов, зимой прятаться в глубине соломенной крыши. На улице мороз, вьюга, ветер воет, а здесь тепло, темно, затишно. Ворушусь, втягиваю голову, поджимаю крылья и сладко сплю. А звук? Вы знаете каково быть звуком? Быть созданным внутри человека, лететь в пространстве и таять, сходя на нет в бесконечности! Это ни с чем не сравнить. Если бы вы знали, сколько теряет человек, замыкаясь в своей скорлупе, устанавливая себе границы. Самое ненавистное для меня слово – граница. Недаром существует понятие ограниченности. Всякий, кто имеет границы, живет в границах, ограничен. Это тупость и лень загоняют человека в границы! Он запирается в затхлой комнатушке и с наивностью, больше похожей на недалекость рассуждает: «Вот это я» Все в этой комнатушке я, а остальное не я. Я человек, мужчина, православный, торговец. И веду себя как человек, мужчина, православный, торговец. Бесконечно меряю шагами эту затхлую комнату, которая и не комната вовсе, а темница. Которую и сам уже ненавидишь и готов растоптать. А почему не вырваться на свободу, побыть рыбой, рожающей женщиной, шаманом, мучителем, гвоздем в ладони Христа? Почему нет? Неужели все эти ощущения известны и надоели? Нет, нет и нет! Все границы, все чертовы рамки, здравые рассуждения, что это я, это не я, это мое, это не мое. Я торговец, значит пение птиц не мое, мануфактура мое. А как же звезды? 0ни чьи? Тоже не ваши? Астрономов что ли!? Люди все поделили и определили границы. Что их, что чужое. Они глупы для того, чтобы понять, что нет ничего их. Та камера, в которой они утвердились, одна из многих тысяч и выбрана случайно. Она не их. Так же как нет для них и чужих камер. Все свое! Мне интересно все и оно мое! Я живу всем! Мои роли все! Мне нужен весь мир, простор, изобилие!.. Что это? Что это было?
-Ее расстреляли.
– –Кого?
– –Медсестру, взяли вместе со мной.
– –Медсестру то за что? Ведь красный крест, конвенции.
– –Все это существует, пока есть цивилизация. А здесь если и были ее незримые следы, то давно уже улетучились.
– –Почему ее раньше нас?
– –Со злости. Она сказала, что больна сифилисом, а командир имел на нее виды. Отдал сначала больным, потом в расход. Вот часов за пять все солдаты-сифилитики управились и ее расстреляли.
-Как вы можете спокойно об этом говорить?!
-Я не артист и говорю, как могу.
-Но вы еще молоды! В вашей душе должен гореть огонь справедливости!
-Заткнитесь, который раз прошу. Хотите трепаться о себе, ладно, треплите, но меня не трогайте.
-А совесть…
-Не надо. Хватит мне и совести и души и чистых огней. Перегорело все.
-Но чистота…
-Да будет вам известно, господин Фигляр, на войне нет ничего чистого, кроме салфеток генералов перед обедом. Остальное – грязь, вши, кровь, глупость, обильно приправленные ложью. Давай молчать и не заикаться даже, о чистоте.
Где-то гупнула пушка. Мыши затихли, непривычные к громкому разговору. А может кошка пришла на полюдье. Медсестра не кричала, наверно без сознания была. Наверняка ее даже не закопали. Завтра заставят рыть могилу и для нее. Хоть бы обошлось без собак. Он видел, что делают собаки с трупами.
-Как вы попали в плен?
-В плен попадают лишь по двум причинам: не повезло и глупость.
-По какой вы?
-Глупость.
-То есть?
-Везли раненых на телеге, встретили разъезд. Отстреливались, пока не кончились патроны, потом нас взяли. Раненых добили, меня с медсестрой в штаб.
-С той, что расстреляли?
-С ней.
-А где же глупость?
-Глупость была раньше. Когда вызвался ехать. По одной простой причине – хотел с ней переспать. С ней многие спали, открыто. Война. Насмотришься, наслушаешься и тоска тебя берет, что завтра застрелят, а я и бабы не узнаю. Обидно. Тем более что воюешь наравне со всеми, боец не хуже других. Гореть начинаешь, член твердеет, мужчинкой себя чувствуешь, петушком. Курочку бы. А тут такая возможность. Вызвался, поехали. И не короткой дорогой, а дальней. Будь я умнее, завалил бы ее, ко взаимному удовлетворению, быстро перепихнулись и короткой дороги хватило бы. Но я ведь мужчинка элегантный, образованием траченный, повез дальней дорогой, чтобы не просто так, упали-встали, а был еще процесс ухаживания, хотя бы небольшой. Потом уже и упали-встали. Я долго ходил вокруг да около, ухаживал, надеясь взять лаской и обходительностью. Она долго не могла второпать, что я от нее хочу, потом догадалась, спрыгнула с телеги и в кусты. Я с перепугу стал ей букетик рвать, мужчинство мое куда-то исчезло, хожу, дрожу как собачонка. Она мне кричит, что давай скорей, а то комары заедают, чего я задерживаюсь. Пошел я, к собственному удивлению сделал, что полагается. Плохо наверно, но сделал. И чувствовал себя обманутым. Хотел нежности, теплоты, любви даже, а не советов как лучше. Конечно глупо. Нежность можно требовать от холенной буренки, которую кормишь, поишь и обхаживаешь один. А что требовать от изможденной суки, делавшей работу за троих, да еще обслуживавшей по собственному почину чуть ли не весь взвод. Я еще сбегал к ручейку, умылся. Из-за ручейка мы и попали. Если бы не умывание и цветособирательство, то успели бы проскочить. Но увы, нарвались на разъезд. Самое интересное, что я мог бы и тогда уйти. Одного я убил, прочие гурьбой отступили. Тут бы и давать деру, да снова во мне кобелек проснулся. Она бежать не захотела, она идейная, а я постыдился. Как же так, спал только что с ней и бросить. Стыдно, позор, нельзя. И так как она ни в какую бежать, то и я остался. Стрелял, пока было чем, потом взяли нас. Я ей даже предлагал застрелиться, чтоб не мучили. Сначала ее, потом сам. Но она сказала, что все наши пули должны лететь во врагов, а мы заберем с собой вражьи. Что говорить, идейная девица. Ведь и тут могла пристроится, обслуживала бы желающих и жила. Но не захотела. Лучше умереть было для нее, чем спать с врагом.
