— Прости ты нас, Господи!!!
"Верни мой рассудок! Прекрати этот дурдом!"
— Господи! Господи! Господи!!!
" Дай мне другую судьбу! Измени все! Я еще молодая, я хочу жить, я хочу! Не лишай меня рассудка! Не дай умереть мне здесь, в этом позорном доме, в этой ненавистной палате!"
— Прости ты нас, Господи! По домам нам надо, по домам!
— У — коль — чи — ки!
— Развяжите меня-я-я!!!
И вдруг склонилась надо мной медсестренка:
— Потерпи, это — последний. Врач тебе отменила все уколы…
Я не верю в Бога, живущего на тучках и караулящего яблочки бессмертия, но если Бог — Слово, та вол-на, которая способна превратиться в бесконечный резонанс? И если в пространстве совпадут, как волны, два искренних "Прости", то где им предел?
И меня вызвали к врачу.
Богомолка дала по такому случаю свой халат, Коновалова протянула свои тапки, и санитарка повела меня из палаты по широкому коридору, мимо любопытной толпы и разлапистых листьев пальм.
— Жди. Врач позовет, — сказала она возле высокой запертой двери.
Я не помню, сколько стояла там, неотрывно глядя на гигантские тропические листья, и не могла надышаться невероятно свежим опьяняющим воздухом перемен… Вдруг дверь передо мной распахнулась, я очутилась перед высокой молодой женщиной, очень прямо сидящей за столом.
— Садись, расскажи, что с тобой случилось, как ты сюда попала?
Я открыла рот, пытаясь что-то сказать, но ни слова не смогла произнести. Боже мой, "как я сюда попала?" Они знают… И никто не узнает… Язык мой распух, и каждый звук эхом гудел в голове:
— Немогугоуговоуриуриить…
"Все — подумала я тогда. — Они сделали со мной то, что хотели. Они превратили меня в баклажан. Я уже никогда никому не смогу ничего рассказать. Они добились своего, и меня теперь никто здесь не найдет…И да-же больше, чтобы скрыть следы преступления, а разве это не преступление делать здорового человека глухо-немым? — они просто навсегда упрячут меня среди дебилов, — и скоро действительно никто и не различит… Разницы уже нет… никакой… "
— Не бойся! Это — "скованность". Э т о — пройдет! — прервала мое отчаяние врач и крикнула в коридор:
— Галя! Поставь ей…
— Неэт, неэ наадо! — возмутилась я.
— Это последний. Сразу все пройдет. Я тебе отменила уколы. Ты слышишь — отменила.
Мне выдали тапочки, халат и перевели из наблюдательной в коридор. После невыносимой парилки, словно в раю очутилась, но рай оказался в клеточку. Изобилие цветов на окнах не скрывало белых решеток рам, а входные двери открывались всего на несколько секунд, чтобы впустить — выпустить персонал. Клетку пыточной палаты заменили на просторную тюрьму бесконечного Коридора с длинным рядом кроватей, уходящих в бесконечность.
В тюрьме — отбудешь свой срок — и выйдешь на свободу. А дурдом прописывается пожизненно, и вместе с ним черный ледяной страх перед немилостью врачей и перед далеким распахнутым миром, который отныне списал тебя в расход.
И снова я в кабинете у врача.
— Расскажи, когда у тебя э т о началось?
— Что — началось?
— Когда ты начала писать жалобы?
Следующие вопросы буквально засыпали меня:
— Какая у тебя мать? А почему не работаешь? А вот тут какой-то журналист Рогов пишет, что ты собираешься выехать в Израиль…Собираешься?… А голодовка была? В деле написано, что у тебя "злостное хулиганство". Это же пять лет тюрьмы! А почему все соседи жалуются на тебя?…Как ты сюда попала? Ты знаешь — почему ты здесь?
Я была не в состоянии ответить на эти вопросы. Какое такое "Злостное хулиганство" А вот, Рогов, гебисткая сволочь, стукач и подонок. Рано или поздно разберусь с ним до конца… А насчет Израиля… При чем тут Израиль? Вспомнился гнусный крик подонка: "Жидовка, убирайся в свой Израиль… Гадины гебисткие…Суки… Упекли… Грозили, вызывали, делали вид, что не при чем. Вспомнился начальник КГБ Каширин, это он разбирался в конфликте с Роговым. Моя статья о гебистской цензуре (о нем же), которую он потребовал подписать на память, не обернулась взаимным примирением… Рогова после конфликта здорово повысили… вот мне запретили все публикации.
— Как я сюда попала?… Приехала из Москвы, вдруг около подъезда меня схватили, избили, санкции на арест не показали… Все-таки не сталинская эпоха! Отпустите!
— Если в деле нет санкции, я тебя отпущу… Выйди, подожди за дверью.
Пока врач листала уголовное дело, я была уверена, что не имеют права ни одной минуты задерживать меня здесь… В моей голове отчетливо сложился план мести. Только выйду — сразу пойду к прокурору, в оскву поеду разобраться, к журналюгам знакомым, всех подниму — но не оставлю сволочей безнаказанными.
Не имеют права!
Не имеют права!
Врач вышла из кабинета и, ни разу не взглянув на меня, совершенно забыв, что я жду ее резолюции об освобождении, заспешила по своим делам. Я догнала удаляющийся на большой скорости белый халат:
— Мы не договорили… санкции нет….
Но она высокомерно отрезала все мои "почему":
— Не проси! Есть там санкция! Есть! — больше она не стала ничего объяснять.
— Но?
— Что?! Снова хочешь?!… С н о в а?
Моя постель оказалась под роскошной пальмой. Это было излюбленное место блатной "малины". Компанию составляли самые молодые обитательницы Коридора: наркоманки, хулиганки, подозреваемые, изолированные от общества добропорядочных людей. Это была та самая пропащая "подворотня", на которую шикают старушки, фыркают домохозяйки, и мимо которой проходят на цыпочках гениальные чада со скрипками.
Дикие дебилы из "наблюдательной" продолжали выть и орать, но, казалось, что я была уже далеко. Милые густо накрашенные девчоночьи лица вернули меня из мира отчаянья в мир иного страдания — сострадания к грубости напоказ и агрессии ради защиты глубоко запрятанных нежных несовременных душ.
Возраст малины — от пятнадцати. И все — в радужном оперении импортной косметики. И у каждой — невыносимо печальные глаза.
Под пальмой собирались по утрам. Усаживались прямо на полу, делились новостями, махрой, сигаретками, шипели на вредных санитарок, насмерть впивались в крохотные зеркальца и пятачки теней.
— Вот, гады, легавые! Отсюда не убежишь!
— Экспертиза — это надолго…
— Правда, что ты двух ментов избила? — спросили вдруг меня.
— Я? Двоих?
— Мы видели, как тебя привели…
— Они говорили тут всем, что ты их избила… Поэтому тебя привязали и кололи… Здесь обычно так щедро не закалывают… Лекарства мало… Всем не хватает… Даже тем, у кого ломка — не дают.
Девчонки явно сочувствовали моему исколотому заду.
— За что тебя так? Что ты сделала? Говорят, ты что-то написала про начальника милиции?
— За жалобы сразу "паранойю" ставят.
— Теперь ты здесь не меньше двух лет будешь сидеть!
— Разве здесь тюрьма?
— Все подследственные сначала проходят экспертизу, если признают дурой — здесь останешься. А признают умной — в тюрьме будешь сидеть.
— Вон там, видишь, бегает Валька, мужа топором ебанула…
— Подследственных гулять не выпускают, никаких свиданий нельзя.
— В тюряге лучше. После нее вся жизнь — впереди.
— Если сюда попадешь — до смерти не расстанешься.
— Ленка за поджог уже два месяца здесь сидит. Скоро ее на суд увезут… И тебе сиде
От уколов у Поджигательницы дрожат руки, лицо здорово опухло. От аминазина, или еще какой неизвестной гадости она сильно заторможена, сонная, вялая, но взгляд светлых глаз непримирим:
— Я убью его! Все равно убью. Пусть не сейчас, пусть через шесть лет, когда выйду на свободу, но ему — не жить! Он хотел меня изнасиловать, избил, пинал ногами, изрезал спину лезвием. Я убежала в ванную, закрылась и два дня сидела там в крови. Он умолял простить, но я вышла, когда в квартире осталась одна его мать. Это все происходило при ней! Я за нее заступилась, а он перекинулся на меня! Она все видела, но молчала, боялась слово сказать! И в милиции молчала! А как же! Любимый сыночек! Не-на-ви-жу!
На ее спине и шее, розовеют глубокие шрамы…
В тот злополучный день она поднялась по темной лестнице подъезда, вытащила из пакета большую банку с краской, плеснула на дверь, поднесла зажженную спичку… Когда дверь прогорела, она легко вышибла ее ногой, вошла внутрь, обильно полила краской изношенный диван, кровать и даже телевизор.
Не скрывалась. Не бегала от ментов. Три месяца сидела в тюрьме. К ней относились намного лучше, чем к остальным, всего лишь раз брызнул на нее мент "черемухой", а вот другим доставалось покрепче… Да еще вспоминается случай, когда на медосмотре отказалась догола раздеться при дежурном. Парень был молодой, уставился во все глаза, козел. Вот тогда ее и укротили баллончиком, а потом обрили под ноль.
