Нас запихнули на четвертый этаж, моя комната оказалась маленькой, меблированной самым необходимым и в самом что ни на есть мещанском вкусе. Но, по крайней мере, она теплая. Единственная проблема — постельное белье в крупную клетку, я не могу на таком спать. Позвоню на ресепшен, должно же в этом отеле найтись однотонное белье, я готова заплатить за это любые деньги. Потому что не хочу рисковать, не хочу, чтобы такая мелочь испортила мне настроение.
Когда мы ехали на такси от вокзала к отелю, тесно прижавшись друг к другу на заднем сиденье, мне снова вспомнился день рождения Додо, когда ей исполнилось одиннадцать лет, и я смягчилась и расслабилась. Может быть, я так люблю вспоминать о том празднике еще и потому, что до моего позора тогда оставалось всего несколько недель и тот день стал для меня символом беззаботности и добра, — я не знаю.
Ровно две недели, как мы жили в Пиннеберге, и моя дружба с Додо и Норой, естественно, только начиналась, мы еще побаивались друг дружку. Я помню, как обрадовалась, когда Додо меня пригласила, помню и их реакцию — Старика и Сюзанны — восторга они не выразили. «К маленькой Шульц? С ночевкой?» Это был первый и на долгие годы последний раз, когда я ночевала не дома, но тогда я об этом еще не догадывалась.
Приглашены были только я и Нора, больше девочек при всем желании в тесной комнате Додо не поместилось бы. Фрау Шульц положила для нас на пол матрацы, Додо тоже спала не в своей кровати, а легла рядом с нами. До этого я была на многих днях рождения, с тортами, битьем горшков, бегом в мешках, но вечеринка у Додо — это было нечто особенное.
После обеда мы поехали в Гамбург, в кино, вместе с мамой Додо. «Каникулы монсеньора Юло», глупость и дрянь, как сказал бы, возможно, Старик. Додо с большим удовольствием пошла бы на «Easy Rider»[4] он как раз шел тогда, и в классе много о нем говорили. Додо находила Питера Фонду улетным, его фото долго висело у нее над кроватью, наверное, из Нориного «Браво», но детей на этот фильм не пускали. Я была тогда в кино в третий раз, у Норы едва ли было больше опыта по этой части, зато она с родителями каждый год ездила в Гамбург на рождественские елки.
Нам было так весело в кино, мы могли до бесконечности гоготать над проделками потешного тощего человечка. На маму Додо на обратном пути напала икота. У них дома нас ждала самодельная пицца, у нас на севере по тем временам — экзотика, и еще сладкий лимонад, а на десерт — три разных сорта мороженого «Пища богов» — зеленое, красное и желтое, ничего из этого Сюзанна никогда мне не позволяла, а когда около половины одиннадцатого мы пошли спать, то утащили с собой еще тарелку арахиса и целую коробку кошачьих язычков, чтобы продолжить пиршество в постели, и не чистили зубы в тот вечер. На коробке были изображены три кошки с шарфиками на шеях — розовым, голубым и желтым. Две из них сидели, нежно прижавшись друг к другу, а третья пристроилась рядом и умывалась. И Нора сказала: «Это я, это ты, а это ты». И я была та, которая умывалась.
Додо получила в подарок от мамы транзистор, и он играл весь вечер, даже когда мы ели. Фрау Шульц подпевала, она знала все песни и совершенно ошеломила меня, потому что ни капли не походила на Сюзанну или фрау Тидьен. Когда она уронила стакан, то воскликнула: «Блин!» Нора и я переглянулись и испугались, но ни Додо, ни ее брат никак не прореагировали на это слово, очевидно, у них оно было в ходу.
Транзистор мы потом взяли в комнату Додо, и, когда зазвучал медленный шлягер, Додо устроила нам большое шоу. Массажная щетка служила ей микрофоном, она танцевала и пела, прижимая к груди подушку и покрывая ее поцелуями. Нора и я сидели на матрацах в ночных сорочках и так смеялись, что роняли изо рта кошачьи язычки.
Потом мы, топоча как слоны, кружились по матрацам, подбрасывали вверх арахис и ловили его ртом. Я чуть не подавилась, потому что не могла прекратить смеяться. Никогда еще в жизни мне не было так весело. Весь день получился таким беззаботным, таким классным, я хохотала и хохотала, не в силах остановиться и едва не задыхаясь от хохота. Они начали барабанить мне по спине, мы клубком повалились на ковер и завизжали, потому что рухнули прямо на арахисовую кожуру. И никто не пришел, и не стал нас ругать, и не ворчал, что уже поздно.
Позже мы улеглись рядком. Они положили меня в середину, и мы решили, что не станем спать до полуночи. Мы говорили о мальчиках из нашего класса, какой из них самый лучший. Нора обижалась, когда Додо кричала: «Ты выйдешь за Пикеллотти!» — а меня снова охватывал приступ хохота.
Мне было непривычно лежать так тесно зажатой между ними обеими, но я находила это восхитительным, и мне было комфортно и уютно. Наверное, я уснула первой, во всяком случае, так утверждала Додо наутро, когда мы в перемазанной шоколадом постели поедали хлеб с вареньем и делили последний арахис, а транзистор играл снова.
Когда Нора спросила, можно ли ей взять коробку из-под кошачьих язычков, потому что ей очень понравились кошечки, Додо ответила не сразу. Конечно, она охотно оставила бы коробку себе, я и сама бы от нее не отказалась, но никогда не осмелилась бы об этом попросить. Кроме того, там еще лежало последнее печенье, потому что вечером мы поделили все, а одно осталась. Нора заметила, что Додо медлит. Тогда она согнула руку, закрыла лицо локтем и притворно зарыдала: «Мяу, мяу…»
Додо взяла последний кошачий язычок, дала с одного конца откусить мне, с другого — Норе, а потом запихала оставшийся жалкий кусочек себе в рот. Потом протянула Норе пустую коробку, подмигнула мне и сказала: «Теперь ей будет где хранить любовные письма Пикеллотти. Понимаешь?» И меня снова охватил приступ хохота. Кусочек кошачьего язычка растаял у меня на языке, и я восхищалась Додо, ее щедростью и тем, как она держала себя. Собственно, она поставила меня в позу победительницы. Я почувствовала себя вознесенной на пьедестал, с высоты которого наблюдала и за попрошайничеством Норы, и за болезненной жертвой Додо, но, несмотря на это, оставалась причастной к их тайне.
Мы давно знаем друг друга, об этом я думала еще в такси, когда справа чувствовала Нору, а слева Додо, мы мчались по чужому городу и обменивались ничего не значащими фразами: «Гляди, гляди-ка!» или «Ты когда-нибудь видела нечто подобное?». Или: «Ха! Китаец!» — а на поворотах валились друг на друга и нарочно напирали и хихикали. Точно так мы вели себя в детстве, в машине, когда Норина мама или Сюзанна встречали нас после школьного вечера. Мы выросли в одной атмосфере, делили так много, так много пережили вместе. Мне спокойно в их обществе, всегда, и сегодня тоже. Я знаю, что нужна им. Что они интересуются мной и понимают меня, несмотря на все мои капризы и закидоны. Потому я неожиданно решила, что могу им все рассказать. Кому, если не им.
Додо
Этот город — неудачный набросок, я заметила это с первого взгляда. Холодно, мрачно, удручающе. И повсюду это чертово средневековье. А в Италии сейчас еще тепло, по крайней мере днем. Мы могли бы сидеть на улице в одних пуловерах и греться на солнышке. Но нет, если уж мы едем куда-нибудь путешествовать, то должны выбрать город с уникальными культурными ценностями, чем-нибудь знаменитым и познавательным, чтобы заодно пополнить свое образование, внести, так сказать, в реестр и подшить в папочку.
Вот и отель. Первые, на кого мы наткнулись в жалком, уставленном пыльными пластмассовыми пальмами коридоре, стала компания монашек. Мне уже одного этого хватило бы, чтобы тут же отчалить. Христовы невесты. Тошниловка.
А сейчас мы гуляем по старому городу, Нора с путеводителем впереди. Плетет что-то насчет всемирно известной церкви с позднеготическими хорами, которую мы должны осмотреть утром. Под промозглым ветром я совсем задубела. «Может, пойдем в тепло? — предлагаю я, пытаясь придать голосу ангельскую кротость. — Полагаю, здесь должен быть более-менее приличный камбуз?»
Зря я упомянула о камбузе. Она тут же принялась трындеть о своем первом и единственном турне под парусом вместе с Ахимом. Тогда они были помолвлены. Помолвка — о боже! Это то, что делают ради подарков. Впрочем, мне без разницы.
Шкипер — Нора любит это слово — приятель Ахима по учебе, заимел какие-то связи с яхтсменами на Боденском озере. При нем была подружка, и конечно же они беспрерывно делали все что хотели, и им было плевать, видит и слышит их Нора или нет. Мне, впрочем, на их месте тоже было бы плевать. Разумеется, Нора ждала, что и Ахим при первой возможности набросится на нее, ведь это было их первое совместное путешествие без Папашки и Мамули, и обстоятельства складывались лучше некуда — десять дней взаперти на двух квадратных метрах!
Но Норины эротические фантазии обернулись горьким разочарованием. Уже в первый день Ахим так обгорел на солнце, что только прятался в тени, а главное — и помыслить не мог о том, чтобы кто-нибудь его коснулся. Ночами его мучил озноб, и она твердо решила во что бы то ни стало доставить его к врачу, потому что с солнцем не шутят. Но Ахим был храбрец. Дни напролет он держал себя в руках и молча страдал. По ночам он линял от нее в камбуз, чтобы не шокировать Нору своим обожженным телом. Она до сих пор полна сострадания, и ей и в голову не приходит, что с солнечным ударом Ахима и его ночными что-то могло быть не так.
