Несколько раз мигалки сбивали нас с пути, но я верил, что в конце концов мы доберемся. Я надеялся, что Фредерик прочтет мои мысли и будет ждать нас, готовый к отплытию. А если нет, то мы и без него поплывем в Англию. Если же не доплывем, то вместе пойдем ко дну.
Свет ослепил нас обоих. Раздался протяжный визг тормозов. Она оттолкнула меня в сторону. Мы упали. Полицейский джип сбил только ее. Двое полицейских, дрожа, вылезли из кабины, удивленно одергивая на себе форму. Я подполз к ней, надеясь, что все не так уж страшно. Отвел пряди волос с ее лучистых глаз. Дождь смывал кровь с ее лица.
— Все образуется, — сказал я.
— Да, — прошептала она, и свет погас.
Это был последний важный день в моей жизни. Все дальнейшее — просто существование.
* * *
Бенуа Де Хитеру было пятьдесят три. В своем неизменном плаще он напоминал Коломбо, только худой как щепка и с седыми волосами. До меня он прошел через шесть неудачных романов, трех психиатров и два курса психотерапии. Впрочем, разница в возрасте в четверть века не мешала мне брать верх над ним в попойках. Это вызывало обоюдное уважение, поскольку он считал, что женщина должна уметь пить, а я придерживалась мнения, что мужчинам, пережившим кризис среднего возраста, лучше не злоупотреблять крепкими напитками. Меня научила этому жизнь после того, как спился и умер мой любимый дядюшка Хюго. Самым удивительным было то, что Бенуа, оказывается, его знал.
— Хюго? — пробормотал он, придвигая мне очередной бокал вина. — Мы ж с ним были приятели. Классный чувак!
Тут он попал в десятку. Человек, который так отзывался о моем дяде, — родственная душа, не больше и не меньше! Дядюшка Хюго, сбежавший из психушки, сжег свой отчий дом дотла, и наша родня, естественно, его за это не поблагодарила. Лишь я одна спросила, зачем он это сделал? Он сказал, что на этом настаивала его мать, моя бабушка, когда лежала на смертном одре. Лишь я одна ему поверила, ведь мы любили друг друга. Но я не смогла его удержать, когда он заперся во времянке, возведенной на пепелище, и даже потом, когда я стояла возле фанерной двери, просила и умоляла его открыть, предлагала ему свою помощь, недоумевала и спрашивала, не разлюбил ли он меня, он только плакал и повторял: «Отстань, голуба моя, уйди!» Но я не уходила, даже когда дядюшка Хюго вообще перестал отвечать и мой отец с его братьями наконец догадались разнести в щепки эту хлипкую дверь из фанеры фомками и кувалдами. Я не уходила до тех пор, пока они не вытащили дядюшку Хюго на свет божий из кучи нечистот, запекшейся крови и бутылок из-под водки и не накрыли его сверху белой простыней. Мне одной — заметьте, — только мне одной это было небезразлично!
А теперь выясняется, что и Бенуа тоже! На него так подействовал мой рассказ, что я не стала расспрашивать его о том, как он познакомился с моим дядюшкой Хюго и что он о нем помнит.
То, что я за один вечер возвела Бенуа Де Хитера в ранг Друга, объяснялось не только моей потребностью видеть рядом товарища по несчастью. У меня была скрытая потребность в общении. Чем больше не спишь, тем сильнее чувство одиночества. За восемь месяцев я это почувствовала.
С другой стороны, мне было в кайф общение лишь с неспящим, ведь я замечала, что остальные меня не понимают. А этих остальных было немало. Друзья — они отпадали один за другим, в основном потому, что я сама их не понимала. В буквальном смысле. В силу моего состояния их шепот казался мне ором или, чаще, наоборот. Их искренняя тревога о моем здоровье звучала в моих ушах резким и пронзительным упреком. Их рассказы о собственных проблемах представлялись мне назойливым свистом насекомого, которое очень хочется прибить.
Я доводила своих друзей до ручки. Ночными звонками по телефону не давала им спать и ругала последними словами, когда они робко указывали мне на поздний час. Большинству из них это скоро надоело. Несколько настоящих продержались дольше. И хотя мне все-таки удалось выставить за дверь моего терпеливого возлюбленного, некоторых самых верных своих поклонников я все же сохранила.
Таких как Брам, милый, верный Брам, ходячие сто двадцать килограммов доброты: они были для него таким же тяжким грузом, как и любовь, которую он питал ко мне долгие годы. Этот великан прочел о моей проблеме намного больше, чем я сама. Он готов был бодрствовать часами, лишь бы я согласилась попробовать новое упражнение на релаксацию. Он выкрасил мою спальню в самый убаюкивающий оттенок голубого. Если я вдруг забывалась на минуту дремой, он сидел на стуле не шелохнувшись, стараясь не дышать.
Брам все время повторял, что я не должна слишком обольщаться мифом о восьмичасовом сне. В одной книжке, посвященной клиническим исследованиям сна, он прочел, что некоторым людям следовало бы причислить себя к «малоспящим».
— «Малоспящие — это преимущественно работоспособные, энергичные и амбициозные люди. Они уверены в себе и редко демонстрируют склонность к жалобам», — прочел вслух Брам и от себя добавил: — М-м-м, а Наполеон, м-м-м, кстати тоже был м-малоспящим.
Я поблагодарила Брама, без тени иронии, за его веру в мое психическое здоровье. Он поморгал и в промежутке между двумя мычаниями указал мне какое-то место в книжке. Собрав все свое мужество в кулак, он продолжал:
— «М-м-малоспящие более репрессивны в том с-с-смысле, что они склонны скрывать свои психические проблемы, избегая выставлять их на общее обсуждение».
Мы переглянулись. Он постепенно стал превращаться в тень, но видела это только я одна. В тот период в моем сознании стали смешиваться воедино не только громко и тихо, но также свет и тьма.
— Брам?
— Что?
— Уходи.
Тень накрыла его, его возмущенное заикание стало неразборчивым. Видя, как моего истинного друга поглощает тьма, я смеялась.
Я листала книги, которые остались от Брама. Оказалось, что в городской библиотеке целые горы литературы о нарушениях сна. «Словно специально для меня», — подумала я. Взяв из стопки очередной том, я с удивлением обнаружила, что предыдущий читатель сделал в тексте очень много пометок.
Уже на пятнадцатой странице речь шла о Неспящем. Слово «сон» было в знак протеста везде перечеркнуто. Через шесть страниц я заметила сердито вымаранное слово «расслабленно», а подзаголовок «Настроение и стресс» был переделан в «Насри на стресс». Я с удовольствием узнавала приметы бессонной ночи, проведенной за книгой, показавшейся ее читателю слишком поверхностной.
Эти карандашные пометки вначале меня обрадовали («Ура! Наконец-то нашла товарища по несчастью!»), но уже скоро они поселили в моей душе необоримый страх. Обладатель этого мелкого, угловатого почерка опередил меня на два года и четыре месяца, когда брал в библиотеке эту книгу. «Три года без сна» — комментарий под выводами на двадцать пятой странице. Дальше — больше. «Смотри у Хюго Клауса[14]!» — стрелочка шла от слова «лунатизм». Кавычки подзаголовка «Очень серьезная проблема» были вымараны вместе с выражением: «Человек, делящий с вами ложе сна». На полях значились пометки уже без всяких стрелок:
шизофреник параноидальный Горбачев КОФЕ остановка сердца лорамет бензин инцидент — криминальный инцидент — ревность алкоголь — анонимные алкоголики читать книжку = спать — байбай — бо-бо безработица.
Слова, обведенные в кружок, тоже были все какие-то тревожные:
отказ от наркотиков, явления ломки, сокращение дозы, функциональные нарушения, галлюцинации, неуправляемость, опасность.
В конце последней главы была приписана от руки одна-единственная фраза: «Будильник выпал из моей головы!» Несколько белых страниц в конце были испещрены сотней вопросительных знаков, начиная от совсем маленьких до огромных.
Я смотрела, как Бенуа пытается установить свой стакан пива «Дювел» ровно по центру картонной подставки. Ни на миллиметр вправо или влево. Подобная методичность показалась мне настолько знакомой, что я готова была броситься ему на шею. Я сдержалась и сунула ему под нос ту самую книжку с массой подчеркиваний.
Он посмотрел на меня со смущенной улыбкой и небрежно ее пролистал. Увидев последнее предложение, он запрокинул голову и громко рассмеялся. Этот смех плохо сочетался с невнятным бормотанием, к которому я уже успела привыкнуть. Если бы я не заметила, как его правая рука словно невзначай прикрыла вопросительные знаки, то, возможно, сознание того, что я слишком мало его знаю, убило бы во мне зарождающуюся надежду на нашу дружбу.
Как я и думала, это был его почерк. Краем рукава он вытер слезы и смущенно улыбнулся, заметив мой вопросительный взгляд. Я не ответила на его улыбку, и тогда он пропел мое имя, словно священную мантру: «Майя-Майя-Майя, ах, Майя, Майя!»
Я грустно усмехнулась и пожала плечами. Он посмотрел на свои руки и пробормотал:
