Баба Арина, с утра управившись со скотом, улеглась на печке и сложила руки на груди в знак того, что она стойко не работает. Такое лежание было ей скорее в тягость, чем в радость, но бабуля готовилась скоро предстать перед Богом и перед этой встречей береглась даже от малого греха. И так много нагрешила в жизни, в молодости и работала в праздники, а что было делать?
— Как-то на Казанскую пошли мы с соседкой на сено, это соседка меня смутила, Алдошка, она давно уже померла, — вспоминала бабка один свой грех, за который тут же последовало жестокое наказание. — Пойдем, говорит, Арин, мы до обеда все складем, ну чего ты будешь сложа руки сидеть? А она жадная на работу была. И я, дура, пошла! Быстро мы, правда, сметали одну копну, потом другую. Я подавала, она — наверху. И что на меня нашло, не знаю: я вдруг взяла и торкнула себе вилами в ногу! Что кровищи вытекло, пока до дому дошли, нога моя вспухла, как подушка, неделю не могла ступить, потом полгода хромала. Вот как, девочка моя, работать в праздники!
Это она матери говорила, а мамка только вздыхала. Хорошо бабке: она всю жизнь проработала на своем дворе, а кто тебе в колхозе даст попраздновать? Но бабке бесполезно было об этом и заикаться, она ненавидела колхозы, а мамку называла комсомолкой зас… И мамкиных подруг так называла, когда они иной раз стирали в праздник или в воскресенье. А когда им, бедным, еще стирать? Но от бабы Арины не дождешься никакого снисхождения. Только комсомолки, по ее мнению, могли додуматься до такого — стирать на Троицу или на Параскеву-Пятницу. У нынешних все так — выверни Маланку наизнанку, в праздник стирают, в будни — лежат.
В воскресенье кто стирает, тот весь год покоя не знает, — приговаривала бабка.
— Это чистая правда, — соглашалась мамка, — у меня не то, что год, лет двадцать не было ни одного спокойного дня.
Тут бабуля обязательно вспоминала одну страшную историю про бабу из Голодаевки, которая затеяла стирку на Параскеву-Пятницу. Она осенью бывает. А Параскева очень строга, в свой день ходит по деревням и смотрит, не ослушалась какая нерадеха ее запрета. И в тот день, как видно, забрела Параскева в Голодаевку… Бедная баба опрокинула корыто и обварилась кипятком. Наслушавшись таких историй, Анюта сначала до смерти забоялась Бога и его святых. Конечно, они так просто не наказывают, а только за грехи, но попробуй уследи за собой, где что не так сказал или сделал? Вот баба Арина нисколько не боялась, разговаривала с ними, как с живыми и любила, как живых. А Анюта только боялась, пока отец не рассказал им про святого Спиридона. В Дрыновке Спиридона очень почитали, как и Николая Угодника, потому что это чисто крестьянские святые, они всегда мужикам помогали. Спиридон в конце декабря бывает, ему молились об урожае на будущий год.
И вот как-то в конце декабря отец взглянул на отрывной календарь и сказал задумчиво:
— Спиридон-солнцеворот…говорили, солнце на лето, зима — на мороз, со Спиридона день хоть на троху, но станет длиннее.
— На Спиридона медведь в своей берлоге переворачивается на другой бок, — добавила мамка.
И откуда они все это знают, не без зависти подумала Анюта, только взглянут на календарь, а в этом календаре ничего не написано ни про Благовещенье, ни про Спиридона-солнцеворота. Но батя тоже когда-то был маленьким парнишкой, и был у него старенький дедуня, который много знал всяких баек и сказок. И про Спиридона он рассказывал внукам.
— Случился как-то у мужиков недород, — начинал батя, усаживая на коленях Витьку. — Все лето сушь стояла, все сгорело, и стали люди с голоду пухнуть. Решили идти на поклон к Спиридону, так как он ведает урожаем. У каждого святого на земле была своя область, министерство, где он начальствовал, за скотину отвечали одни святые, за хлеб — другие. Фрол и Лавр опекали лошадей, Егорий и Власий — коров и свиней. Так, баб, я ничего не путаю?
Бабка лежала в спальне, за занавеской и чутко вслушивалась, ни одного шороха или вздоха оттуда не доносилось. Но вот скрипнул под ней топчан, она закашлилась:
— А чего ты у меня спрашиваешь, ты ж грамотный, Власию молились за коров, а за свиней Василию.
— За свиней — Василию, — как школьник повторил батя. — Где ж тут всех упомнить, хоть и грамотному. Ну вот, пошли мужики к Спиридону просить хлеба, говорят, так мол и так, дай в долг, а осенью вернем, как соберем ржицу, тогда пшеницу не сеяли, все больше рожь. А он протягивает им на ладони — обыкновенную жабу, большую такую. И она на глазах у всех превратилась в слиток золота. Мужики золото продали, купили хлеба, семян, весной посеялись, осенью убрались и понесли Спиридону долг. Как брали, так и вернули — целый слиток. Он его взял в руки, и слиток снова стал жабой.
Эта быль очень взволновала Анюту, долго ей чудился Спиридон-солнцеворот в облике ее умершего деда Бегунка. Так его прозвали за то, что быстро ходил. И был Спиридон высокий, худой, с бледным, истонченным лицом и грустными глазами. Из сонма святых, шествовавших от января к декабрю длинной чередою, она надолго выделила для себя Спиридона и совсем его не боялась.
А из праздников в детстве больше всех любила Сороки. На Сороки пекли для детей жаворонков — настоящих птушек, с крылышками и глазками из горошин. С жаворонками они бегали по деревни и кричали во все горло:
Жаворонки-жаворонки, прилетите к нам,
Принесите нам лето красное.
Зима лютая нам надоела,
Весь хлебушек у нас приела!
Все хвалились своими птушками, чьи лучше. У них с Витькой были самые красивые, а у соседа Васьки не пойми-разбери, птушка это или медведь, или просто кусок непропеченного теста. Васьки со злости отобрал и поел их птушек, одна затерялась в сене. В слезах вернулась Анюта домой, но плохое быстро забылось, и тот денек вспоминался счастливым праздником.
Перед самой войной напекли они с бабкой птушек. Анюта старалась, лепила, сделала глаза из клюквы и гороха. Прибежали девчонки:
— Нюрка, пойдем зачирикиваться!
Анюта рванулась было — и одумалась. Все, прошло ее время, не будет она больше бегать с малышней весну закликать, в третий класс уже ходит, взрослая девка. Она вышла во двор и посадила одного жаворонка на забор, скоро его птицы склевали. Так Анюта отпраздновала Сороки. Еще сходила с бабой Ариной в хлев. Бабка обязательно пекла бобочки для коровы и овец, чтобы овцы лучше водились, а корова давала больше молока.
— На, съешь, матушка! — приговаривала бабка, угощая корову.
Что корове были эти бобочки! Она их слизала с ладони, как капли росы с листа. А вечером, после ужина все домашние попробовали жаворонков. В один бабка тайно запекла на счастье копеечку, кому достанется? Как мечтала Анюта об этом счастливом жаворонке, но ей ни разу не достался, хоть плачь.
Среди больших и малых праздников самым главным была Пасха, этому Анюту никто не учил, она и сама знала. Хорошо, когда Пасха выпадала на май, на сухое и зеленое время, потому что этот праздник «не в числа», а «ходовой». И однажды, в такую позднюю Пасху Анюте повезло, ее взяли в церковь куличи святить. В холод и грязь она бы не дошла до Мокрого. Накануне Анюта всю ночь не спала, глядела в окошко и дожидалась рассвета, не верилось ей, что уже сегодня очутится в Мокром. Хоть и говорил батя, что их деревни маленькие, а Мокрое — деревня большая, но ее всегда манила к себе эта чужая деревня, как манит хуторянина село или городок. В Мокром была церковь, клуб, больница, та самая зоринская, и старики любили напоминать: нашу больницу не государство строило, а Зорин. И магазин в Мокром был большой, и народу много, такими представлялись Анюте города.
Утром собрались, увязали в платок кулич, крашеные луковой шелухой яйца и отправились. Даже мамка пошла, отпросившись с обеденной дойки. Долго слышался за спиной Витькин рев, подбросили малого бабе Поле. Анюта хоть на край света готова была тащить Полин кулич, только бы немножко отдохнуть от братца.
За деревней они влились в большую толпу, то гуще, то реже растянувшуюся по дороге. Голодаевка и Прилёпы, Дубровка и Козловка шли святить свои куличи. Больше, конечно, старики, но немало и молодух, кто правдами, кто неправдами отпросившихся с работы. И вот все вместе весело, размашисто шагают в Мокрое, как будто пять километров пройти туда и обратно не в труд, а только в радость. Все с узелками, в цветастых шалях, принаряженные и подобутые. Бабка Арина говорила, у них деревни не дюже богатые, но и не бедные, как в колхоз погнали, никого не покулачили, как им ни хотелось, а некого было кулачить.
Долго тянулась дорога, но Анюта не заморилась идти. Бабы весело пели — «припорошены лесочки зеленой травою». И правда, пригорки припорошило молодой зеленью, а лист на деревьях уже с копейку. Начало мая выдалось жарким, и лес на радостях поторопился, по-летнему зашелестел, запел и застрекотал на все голоса. Но все еще может случиться: вот-вот зацветет черемуха, и черемуховые холода попридержут лето. На черемуховый цвет зима обязательно оглянется, каждый год сбывается это поверье.
