Что это были за люди? Какие черные помыслы не давали им покоя и гнали их под наши стволы? Они думали сковать нас страхом, а мы от этого страха только сильнее жаждали вырвать из их груди сердце. Только сильнее укрепляли свой дух.
Последняя наша застава — трон моей тоски! Сколько же дней прошло с той поры? Сколько там разбилось надежд, сколько угасло страстей, сколько раз закатывало там пир наше отчаяние?!
Не взятая недругом высота из снега, песка и голого камня… Как мы ждали атаки на этот убогий клочок земли! Как хотели остудить в бою разбушевавшуюся свою кровь! Потому что, впервые услышав тишину, стали сходить от нее с ума.
Там проходили дни, которые складывались в недели и стали переходить в месяцы. А к нам никто не приходил. Никто не штурмовал осажденную нашу крепость и, никто не отстреливал наших часовых. Никто не сделал по нам ни одного прицельного выстрела. Мы так и ушли оттуда, — бессильные заложники тишины — не дождавшись, когда окончится ее срок.
Почему же теперь я все возвращаюсь на это место? Почему именно оно, больше других, видится мне по ночам? Мне кажется, мы что-то недоделали там на своей заставе, не успели что-то совершить, забыли что-то очень важное. Но что?..
Я вспомнил. Мы не сделали самого главного. Мы не приняли бой и не пролили на камни вязкую свою кровь.
…Оно идет в моей квартире до самого утра и все не может кончиться, это кино — мой старый сон из мира давней вражды:
…Только что отступила ночь. Еще свободно синее небо и не идут с юга тяжелые снежные облака. Еще не встало над горами солнце. Над крышей нашей палатки тает последний клок белого дыма, остывает и чернеет труба, накалившейся за ночь "буржуйки". Уже начало августа. Идет к концу холодное лето Кавказа.
На передовом посту валяется забытый кем-то затрепанный "Братишка" — давнишний выпуск победного 99-го года. У севшего в каменной нише Т-62 свалены в кучу разбитые снарядные ящики — неприбранный мусор небрежных вчерашних стрельб. Под ногами скользят сырые от росы камни. В осажденной нашей крепости тихо и малолюдно.
Я рад дню. Я так давно не спал по ночам…
Повороти свои часы, Время! Восстань из праха прошлых лет мой 3-й мотострелковый взвод! Вернитесь, мои товарищи! Это я, ваш замкомвзвод, снова зову вас в строй! Мы должны принять бой на последней своей заставе!
Мы должны довершить неоконченное. Довершить, чтобы получить от него свободу.
-------------------------------------------------------
НАЧАЛО БОЛЕЗНИ
Сентябрь 2000 года. Дома:
Когда к нам пришел этот день, в него не поверил никто. Нам говорили: "Вы отвоевались. Вы едете домой", а мы продолжали думать свое: "Снова про дом. Снова врут". Нам твердили: "Все закончилось!", а у нас не проходили сомнения: "А кто нас отпустит отсюда?"
И все же мы возвращались домой! На "бортах", машинах, поездах, через вокзалы городов. Возвращались и не верили в это. Поначалу казалось, что всё мираж и вот-вот исчезнет. Казалось, что за окном вагона и даже в соседнем купе вновь вырастут горы, опять накроет туман. Я стал бояться наступления утра, той самой минуты, когда открывались глаза. Потому что это было не больше, чем сон — возвращение домой. А утро должно было вернуть меня обратно. Вернуть на тот полигон войны, откуда я бежал со всех ног.
Как же быстро забыли мы такие простые вещи, как утро без выстрелов, как мирное небо над головой!
Мы возвращались с войны и не верили в это. Во все глаза смотрели на русских людей и, как дети, радовались всему, связанному с Россией. Видели березы и смеялись от счастья. Для нас одно только слово "Россия" означало целый мир! Там на земле, где мы родились, ждал нашего возвращения дом. Дом, где в самую темную ночь не нужно будет сторожить дверей, в которые вот-вот постучат голод, болезни и смерть. Дом, в который никто не придет убивать.
Мы возвращались домой! Словно одичавшие, из далекого края, мы тыкали пальцами на светлые витрины вокзалов, многоэтажные здания, на заводы, на беззаботные толпы гражданских. Какие мирные глаза были у этих людей! Как легко они радовались и улыбались, глядя на нас! А еще они казались какими-то не по возрасту молодыми. На их лицах почти не было морщин.
В Астрахани, Волгограде, Уфе мы валом валили на вокзалы, хватали водку, тут же хлебали ее, нервировали военные патрули и пугали своим видом людей. Собирались в огромные компании, матерились, фотографировались, орали вперемешку блатные и фронтовые песни. Опаздывали к поезду и на ходу прыгали в свои вагоны.
За Уфой пить стало не на что. Кончились и тушенка и деньги. Мы катили домой немногословные и трезвые.
На вокзале Новосибирска я с увлечением объяснял товарищу, как здорово и удобно было бы выставить в подземном переходе взводный наш пулемет. Мы бежали в город по этому подземелью, а я все доказывал, какое здесь практичное место для истребления, спешившегося с эшелона врага. Идеальный дот с бетонными стенами и убойным сектором стрельбы.
Что с меня было взять? Я был ненормален. Это я понял, когда возвращался обратно к поезду. На месте, где должен был встать мой пулемет, торговала мороженым молодая девчонка. А рядом торчал наш сержант и рассказывал ей, на какой чудном месте она зарабатывает на хлеб. Как здорово было бы поставить здесь взводный наш АГС…
"Ты ж — ненормальный! — говорил я себе. — Куда ты со своим пулеметом? Тебя просто сметут! Как же ты не вспомнил про АГС?.."
…Отгремев пыльными своими вагонами, отшумев на пол России горькими своими песнями, поворачивал на Алтай дембельский наш эшелон.
Это был тот самый поезд, что когда-то увозил нас на Кавказ. И он все-таки вернулся за нами. Но как он изменился за это время! Этот поезд был полон войны. Она села с нами и не собиралась никуда выходить. За окном стучали колеса, а мы всё еще оставались там, на наших заставах, на блокпостах, среди ущелий и перевалов. Мы не говорили ни о чем другом, кроме войны, не вспоминали ничего, кроме своего жестокого прошлого. В этом поезде мы впервые узнали, как может болеть душа. У кого-то это случилось раньше, у кого-то позже. Пропадал аппетит, приходила полная апатия ко всему, по ночам убегал сон. Казалось, что та жизнь, в которую мы возвращаемся, вдруг стала такой мелочной и ненужной, такой пустой и бессмысленной. Мы ждали радости, а к нам подступила тоска.
Мы напрасно пытались убежать на этом поезде от войны. Мы еще не знали, как изменился тот мир, который мы когда-то оставили.
Еще тогда в январе, еще до Кавказа, в нас уже тыкали пальцами: "Э, Чечня!" Капитан нашего штаба за глаза уже оскорблял нас. Когда один солдат записался добровольцем, а затем, смалодушничав, пришел вычеркивать свою фамилию; мол, я передумал, капитан потряс перед отступившим сократившимся списком: "Правильно. Пусть едут. Это же для дураков. Мир-то на ослах держится".
А они, на ком еще продолжал держаться этот мир, все шли к дверям штаба, все переживали, что не успеют помочь. Из тридцати человек моего призыва туда пришли двадцать пять! Пришли потому, что позвало сердце. Потому что это их товарищи возвращались с юга ногами вперед. И кто-то должен был заполнить тот строй, из которого вышли мертвые. Кто-то должен был отомстить за них. Да и хватило бы у нас совести отсидеться за спинами других?!
Но и из этих добровольцев брали не всех. Нас уходило лишь десять. А те, кто не смог, не успел, оказался лишним, считали, что их предали. Они до последнего не могли поверить, что оказались недостойны смерти, до последнего надеялись встать в наш строй. Они плакали, эти мальчишки, которых оставили без войны. И напрасно о чем-то умоляли комбата.
Они просто не знали, насколько счастливой оказалась их судьба.
Мы вернулись. Людям было не понять, что брошенные ими слова оскорблений, часто были гораздо грязнее плевка и тяжелее пули. Так женщина-кондуктор пыталась выгнать нас из автобуса: "Выходите! Здесь сейчас люди сядут!" Это произошло через минуту, как мы шагнули за ворота своей части, через минуту, как мы сполна отслужили свой срок. Странно, что еще минуту назад мы были так сильны, так уверены в себе… А теперь, сбитые с ног сказанным, мы, словно оправдываясь, уже неуверенно спрашивали друг у друга: "А мы, что, не люди?.." Но сколько было наглости и бесстыдства в толстой и неприглядной этой тетке! "Нет, не люди! После того, что вы делали, — не люди!" — гремела она на весь автобус. И нам нечем было ответить ей. Потому что это было в первый раз. Потому что мы не знали, что теперь так будет всегда.
Так что же такого мы делали, что перестали быть людьми? Что же такого страшного сотворили, что нет нам никаких оправданий? И как теперь жить дальше с этим клеймом?
Я перестал верить в высокие слова о долге, чести и патриотизме еще там. Я убедился, что на этой войне они исчерпали себя. Да, мы верили в победу, в справедливость войны, верили, что наши жертвы будут не напрасны, верил каждый солдат и офицер. Но так было лишь до весны. До тех пор, пока мы не поняли жуткой правды: не будет никакого конца войны! Она никогда не остановиться, бессрочная эта мясорубка! А мы всегда будем только дохнуть здесь, только разбрасывать попусту свои кости. Эта война идет с 94-го! И всё это время нас только обманывали, заманивали деньгами, твердили о долге, натравливали друг на друга.
