Старичок в костюмчике цвета мокрого пепла... Старушка в темной приплюснутой шляпке... Точно в щербатой тарелочке, что из рода скромного антиквариата... Черная сумочка, темно-зеленый костюмчик... Черна кладбищенская земля, в которой они вот-вот оба исчезнут, сильна темной зеленью трав, что покроет их. Кто первый? “Только не ты!” — “О нет, только не ты!” Горбатенькие, слитые временем в неразрывность. Так ли? В том, как судорожно сцеплены руки, слышится: “Господи, только не ты!..”
...Куда мне девать себя от ее приплюснутой шляпки?
Отойди от окна.
А толку?
Все равно отойди.
Появляется египтянин. На лице — влажная, как дыня, улыбка, в руке — огромный фирменный мешок от P&P. Мешок распираем корпоративными дарами Запада и Востока.
На этот несколько перегруженный натюрморт художница взирает более чем нейтрально. Когда не хочется есть, и впрямь чувствуешь себя человеком.
Табличка на двери: “Mr. N. Bacilli”.
Звяканье связки ключей.
“Это твоя фамилия?” — “Ноу. Хозяина”. — “Квартиры?” — “Квартиры и кафе. Но он здесь не жить, дон’т би эфрейд!” — “Ха! Было б чего бояться”. — “Он хороший мэн. Он мой родственник. Он давать мне работа!” — “Противная фамилия. Бац! — бациллы, бициллин... Остерегайтесь случайных связей”. — “Сорри?”
Жилище...
Жилище? Нет, а тебе-то какие такие чертоги здесь грезилось узреть? Подумаешь тоже! — наперсница Нефертити с дружеским визитом к наложнику Клеопатры...
Жилище?.. С пересчетом на жанровую сценку в духе передвижников здесь органичен (и очевиден) пролетарий в застиранной майке. Тридцать лет и три года он фрезует, знай, на “Арсенале”, а его старуха (то бишь жена после первых же родов) пьет, впополаме с ним, водку. Учетчица в трансмехдепо, а хотела бы стать бригадиршей, чтоб другие учетчицы были б у ней на посылках. Трое детей (для расширения площади) настрогали старик со старухой, школьница дочь не пойми от кого залетела: водка, побои, чтоб помнила; водка, горзагс и роддом. Несколько ценных вещей накопили старик со старухой: в “зале” цветной телевизор (взятый в кредит), “шифоньер”. Крестная первой жены: приезжала с Гусилищ на Пасху, в Центре лечили с бесплодия, а умерла с аллергий. Зина, от мужа золовушка, женщина с образованием: слезы, курорты, женатики, слезы, аборты, дурдом. Шурин, что зубы посгнившие, тот угорел еще в майские, так ненавидел Америку, что про семью и забыл.
Ну и т. п.
А тебе чего бы хотелось? Не тебя ль элегантно пришпилил классик: “...он принадлежал к тому типу людей, кои, скажем, воображая себе Индию, видят не багрового от жары английского чиновника, а непременно факира”. (Вроде бы так.)
То есть, проще говоря, ты хочешь, чтоб тебе тут Изида с Озирисом чай да сахар подавали. Так, что ли? Ну, так... Но их нет даже в Египте — не чая с сахаром, в смысле, — Озириса и Изиды там нет... А может, и не было... Дело не в них! Но Боже мой, почему сие человеческое жилище не имеет ни одного, ни единого отпечатка человечьей души? Почему? Ну, пусть эти отпечатки были бы проявлены через постыдное тело (а через что же еще?), пусть это были бы самые побочные, самые что ни на есть окольные проявления души, выказанные через очевидные физиологизмы, пусть это были бы следы застарелой мочи, спермы, еды, бурой высохшей крови, блевоты, “синих пятен вина”, кала — чего там еще входит-выходит из человека? — но только не то, что показывают мне сейчас, не это удушающее ничто, как будто люди здесь сроду не ели, не пили, не мотали друг другу нервов, не умирали, не слепли в тоске, будто они не бывали сбитыми с толку минутным восторгом, не рожали, не чахли от жалости и отчаянья... Да мало ли еще чего “не”...
Электрическая плита. Стиральная машина. Койка для сна. Телевизор, конечно. Даже антенна-тарелка торчит на балконе. Убранство покоев: всенепременный, справляющий скромную нужду купидон — гипсовая дрянь на дээспэшных дверях ватерклозета; на всех плоскостях — то ли всепроникающие, то ли и впрямь директивные сердечки (I LOVE YOU) — абсолютная копия свиных или бабьих задов в сакральной позиции совокупления, две-три рамочки с рынка, — конечно же медные, кружевами обрамляющие бесплатные календари, а также суррогаты рекламной нечисти и квазикартинки с помойки, — о, как страшно, если это и будет последним, что видит умирающий человек! (А если это постоянно видит живущий?..)
“Я сейчас собираться брать мой душ”.
Что?.. как?.. зачем?..
“Я брать мой душ каждый день. Дон’т би эфрейд! Я делать быстрый”. — Он стоит перед ней в майке и трусах. И когда успел? О, это не будоражащая обнаженность любовника — скорее идиллически-безбурная, словно бы узаконенная уютность и беззастенчивость мирных семейных уз. Кажется, он сейчас зевнет и доверительно пукнет. Голубоватая майка застирана, с прорехой в подмышке. Трусы — красные, неожиданно маленькие, бесстыдно обнажают бабий живот, по-женски просторные (“ориентальные”) ляжки. Странный эффект: плоть везде покрыта потными колечками темных волос (дающих на груди густой и ровный, в меру длинный мех), а кожа при этом выглядит все равно очень белой и очень гладкой, омерзительно голой и беззащитной, как у моллюска. Вот они, прямоходящие шесть метров кишечного шланга, обернутого типовым комплектом слизистых оболочек, вялых мышц, слоями желтого сала, — и на все это плотно натянут кожух влажного эпидермиса с его потовыми железами и жировыми протоками. Бежать...
Дверь в ванную наконец закрывается. Женщина сидит, какое-то время тупо глядя на бугры развороченной койки. Синтетический спальный мешок со сломанной молнией... Одноразовые наволочки... Глянцевые, отдающие какой-то химической кислятиной небеса иллюстрированного журнала... Белые трусы с прилипшими лобковыми волосами...
Встает и крадучись идет к выходу. За дверью с купидоном громко и неровно слышны всплески ручного душа. Выбежать, успеть на свой поезд, нажать в мозгу кнопку “delete”...
Некоторое время мы видим женщину со спины... Она стоит в коридоре, у двери на улицу, низко опустив голову... Может быть, слушая шум собственного кровотока... Здесь очень ясны звуки уличного движения, душа и кухни, но женщина застыла словно бы в зоне собственной тишины... Поворачивается и тихо идет назад.
Садится в кресло перед телевизором. Губы и зубы сжаты. Берет панель дистанционного управления.
Так.
Убийство религиозного лидера в Индонезии. Демонстрация. Полицейские избивают китайских студентов. Археологическое открытие в Монголии. Корея: биржевой кризис. Наводнение века в Польше, жертвы среди скота и населения. Ближний Восток: булыжники, крики, оперативные полицейские. Люди в пейсах. Молитвы. Коррида. Военный переворот. Футбол. Португальская дикторша. Комментатор из Швеции. Снова Монголия: реформа высшего образования. Где же Россия?.. Фьорды Норвегии. Прага. Париж...
В кухне раздается стук сковородки. Ножа. Крупная дробь картофелин по дну раковины. Вообще комплексные звуки приготовления человечьего корма.
Женщина морщится, настраивает телевизор громче.
“Чего ты там делаешь?!” — кричит.
“Ай эм кукинг фор ю!.. Э найс диннер!..”
“Почему нет России?!” — кричит.
“Йес, ай эм кукинг!..”
“Почему он не ловит Россию, я спрашиваю!!”
“Сорри?..”
Какие-то люди с какими-то лозунгами. Люди стреляют. Люди прячутся от стрельбы.
Крупный план: мать голосит над убитым ребенком. Политик с безукоризненной линией пробора. Примадонна с бантом, под фонограмму, завывает: для кандидата в президенты. Банкет. Выборы. Взрывы. Бритоголовые. Железнодорожная катастрофа. Похороны. Реклама мыла.
Где это происходит? Везде. Не все ли равно...
“Ин а фью минитс ит уил би реди! Вери тэйсти!”
“Что?..”
“Э диннер! Ю уил инджой!”
“Я не хочу есть. Совсем”.
“Уай? (Появляясь.) Ю тэйст, энд ю уил инджой, билив ми! Мы иметь время. Ты бы любила сейчас видеть мой альбом? Мой пикчерз? Мой фэмили?”
“Валяй”.
“Смотреть: это свадьба мой двоюродный брат. Это есть невеста. Ее зовут Шаганэ”.
“Как?..”
“Шаганэ. Это мать невеста. Это отец невеста. Это приемный сын сестра мать невеста. Это друг от ее брат. Это другой друг от ее другой брат. А это...”
“У тебя там на кухне, часом, ничего не обуглится?”
“Не обуглится? Уот из ит?”
“Не сгорит? Пойди посмотри...”
“Разве запах? Запах нет... Есть вкусный запах! Там все есть о’кей... Хе-хе... Иджипшен библ знает кукинг... А это дедушка от мой школьный друг...”
Вот он, Египет... Господи Боже мой... Эти чернявые, грубого мяса, оплывшие бабы в аляповатой синтетике... Крупный план: человечья самка, выглядывая из белого нейлонового кокона, вступает в период узаконенной яйцекладки... Ее девственность невольно девальвируется бременем дешевой и грубой косметики...
А ты-то, конечно, мечтаешь обонять лилии и бальзамические масла на брачном пиру Тутанхамона?
С меня, скажем честно, и Аменхотепа хватило бы.
И все-таки: за что мне эта комсомольская свадьба в рабочей столовке на окраине Сумгаита?
