— Да, — ответили, — за одну ночь!
— И как тебе?
— Очень интересная книжка! Особенно понравилась сцена, где мальчик на своей груди имя Таня написал. То есть не написал, а оставил в виде белой кожи на фоне загара. Значит, любил ее!
— В общем, да, — снисходительно отозвался бы он. — Хотя настоящая, взрослая любовь — это что-то другое.
— Что же это?! — округлила бы она глаза.
— Трудно объяснить. Есть книжки, в которых все это описано — Мопассан, к примеру… Слышала про Мопассана?
— Нет, не слышала.
— Я дам почитать — в следующий раз. Правда, с одним условием.
— Какое условие?! Я все готова выполнить!
— Прекрати вязаться с этим Самоделкиным. Что ты в нем нашла?! Ростом маленький, все время грязный, особенно руки…
Женька знал: его внешность выигрышней. Он на полголовы выше, и волосы у него черные и вьющиеся, а не какие-то блондинистые вихры. Его портили очки, прописанные еще в третьем классе, но Женька надевал «линзы» только на уроках, после чего моментально срывал с носа.
— Придется с ним расстаться… — грустно сказала бы Лорка. — Но ты ведь не дашь мне скучать?
— Со мной, Лариса, не соскучишься!
И — открылись шлюзы, Женька едва не захлебнулся в бурном словесном потоке, хлынувшем на воображаемую собеседницу. О-о, сколько он мог бы рассказать! Его голова была переполнена знаниями и образами, впитанными из книг, вот только делиться было не с кем. Взять, к примеру, последнюю прочитанную книгу под названием «Могила Таме-Тунга», где писалось о тайнах одного древнего племени и пришельцах, которые, возможно, снабдили это племя тайными знаниями. Никто не читал такой книжки, Женька справлялся у школьных знакомых, а вот он — читал! Даже в Мопассана кто-то из ровесников уже заглядывал; и «Декамерон» кое-кем был изучен, а «Могила Таме-Тунга» словно была издана в одном экземпляре. Возможно, он бы поведал о том, как воображаемая история превращается в жизнь (разумеется, под большим секретом). И в итоге Лорка…
Когда он вернулся, мать по-прежнему спала. Надо лбом барражировала одинокая пчела, Женька отогнал ее, после чего поднял выпавшую из рук роман-газету. На обложке было написано: Юлиан Семенов, «ТАСС уполномочен заявить». «А меня Толстым мучает, — усмехнулся он, — хочет, чтоб „Войну и мир“ начал читать. А я буду — „Войну миров“!» Женька аккуратно подложил детектив в гамак и отправился загорать.
Возвращались под вечер, когда на Советской зажгли фонари. По освещенной части широкого тротуара, как всегда, неспешно фланировала публика, из-за чего за улицей закрепилось название: Бродвей. Здесь демонстрировали «фирмовые» наряды, включали на полную катушку «Спидолы», знакомились и т. п. Женька про себя смеялся: тоже мне, Бродвей! Напялил джинсы, врубил приемник, и вот — уже в Америке! Но, когда мать решила идти по освещенной части, утащил ее на темную. Здесь почти не было людей, значит, никто не увидит его с дурацкой кошелкой в руках, да еще под опекой матери. «Учительский сынок» и «очкарик» были самыми мягкими из прозвищ, которыми его награждали, и заработать еще одно не было никакого желания.
Дома он дождался, когда мать удалится в кухню, чтобы тут же ринуться к книжным полкам. На уровне его роста стройными рядами теснились одинаковые корешки с золотым тиснением: «Большая советская энциклопедия». Это были залежи разнообразной информации, живительный кастальский ключ, к каковому Женька приникал, если в жизни возникало белое пятно.
Он раскрыл «БСЭ» на букве «В». Судя по приведенной статье, ничего хорошего слово «вуайерист» не заключало; хотя мать, конечно, не права. Ему нужна лишь пища для воображения, а сама по себе дворовая жизнь неинтересна. А жизнь матери? Тоже неинтересна, хотя она и пыталась что-то читать, куда-то ходить, и сына к этому приучала. Но это ведь Пряжск, он и человека со столичным образованием раскатает в блин, как прокатный стан — стальную болванку. Их класс водили на экскурсию на сталелитейный завод, где Женька видел эти чудовищные машины, с легкостью формующие раскаленные заготовки. Вот и здесь тебя подминает и плющит жизнь, заставляя возиться с дебилами, потом либо в колонию попадут, либо в ПТУ. Бессмысленно таким разжевывать образ Онегина, не в коня, как говорится, корм…
Он хотел было еще раз выйти на балкон, чтобы посмотреть сквозь окуляры на вечерние окна, потом раздумал. Мать вряд ли такое одобрит, да и волновало сегодня другое. Может, Лорку в кино пригласить? На классный какой-нибудь фильм, чтобы «детям до шестнадцати»? Но как быть, если купишь билет (об этом всегда можно взрослых попросить), а на контроле тебя не пустят? Размышляя на эту тему, Женька ждал, когда мать отправится спать. А когда дождался, взял стоявшую в углу стремянку и, стараясь не шуметь, приставил к книжным стеллажам.
На самой верхней полке, почти под потолком стоял ряд книг, которые Женьке было рано читать. То есть так считала мать, он же регулярно туда лазил, подтверждая известное высказывание о запретном плоде. Сейчас, впрочем, он забрался на верхотуру с иной целью. Лорка просто обязана была прочесть затрепанную книжку с простым названием «Жизнь». Нельзя сказать, что вся она была интересной, но от отдельных сцен буквально бросало в жар…
Женька засунул книжку за пояс, быстро спустился вниз и, вернув стремянку на место, отправился к себе в комнату.
На выходных папаша не вылезал из мастерской: что-то сверлил, шлифовал, стучал молотком, даже на обед не выходил.
Гул станка прекратился в воскресенье вечером. Старший Рогов вышел из комнаты с поднятыми на лоб очками, задумался, после чего отправился мыть руки. Мать позвала ужинать, но тот молча оделся и куда-то ушел. А спустя час вернулся с Борисом Сергеичем, одноногим школьным трудовиком.
Преподаватель по труду был старым папашиным другом: когда-то они вместе учились в технологическом, вместе устроились на автозавод, вообще были не разлей вода. Судьбы разошлись, когда Сергеич (так называл дружка папаша) угодил под гильотину, рубящую металлические детали. Полез ее ремонтировать, все наладил, а какой-то мудак возьми и включи раньше времени! Ногу выше колена отхватило, будто бритвой, а значит, прощай, родная проходная, хорошо еще, в школу работать взяли. Что Севке, вообще-то, было выгодно. Обтачивать гайки или выстругивать деревянный автомат Калашникова было скукой смертной, а тут — знакомый учитель, водочку пьет на Севкиной кухне, да и вообще души в нем не чает. «Учитесь, остолопы! — показывал он, бывало, Севкину продукцию. — Золотые руки у парня, а у вас?! Руки-крюки, какую пользу вы можете людям принести?!»
Больше часа отец с приятелем торчали в комнате, страстно о чем-то споря. Севка не мог всего расслышать, но слова «перпетуум мобиле» расслышал, как и слово «патент». Первое, насколько он знал, означало «вечный двигатель», какового, по утверждению ученых, не может быть, второе было документом, удостоверяющим право на изобретение. У Рогова-старшего имелось несколько свидетельств, удостоверявших его рацпредложения, только Севка запросто заткнул бы его за пояс (если б дали развернуться, конечно).
— …Короче, он не может работать!
Весь красный, Борис Сергеич вывалился из комнаты и похромал в кухню.
— Но он же работает?! — не отставал папаша. — Ведь работает?!
— Значит, есть какая-то хитрость!
Спор продолжили за бутылкой, купленной по дороге. А Севке тут же захотелось ознакомиться с плодами родительских трудов. Убедившись, что выпивать сели надолго, он приблизился к дверям мастерской. Рогов-старший вообще-то не приветствовал визиты сына в святая святых, но дверь все-таки не запирал.
Мастерская оказалась завалена инструментами, промасленной ветошью, только верстачок с маленькими тисками был чистым. На верстачке стояло некое металлическое устройство, вроде как система противовесов, собранная из металлических шаров на небольших штырях. Один из штырей служил маятником и — качался. Без всякого привода, качался сам собой! Не поверив поначалу глазам, Севка внимательно обследовал «мобиле». Устройство не имело мотора; и батарейки не было; и провод к сети не тянулся, а шар между тем ритмично двигался влево-вправо! Значит, не прав физик Гром? Это же он говорил, что вечного двигателя быть не может, но вот, работает прямо на глазах!
Его позвали на кухню, когда бутылка была опорожнена. Вытянув в сторону протез и сияя пьяным румянцем, Сергеич потрепал Севку за плечо:
— Этому ставлю только пятерки с плюсом! Разрешали бы ставить шестерки — ставил бы без размышления! Твое, Ванька, семя! Этот себе всегда кусок хлеба заработает, на паперти не окажется!
— Главное, чтоб в не столь отдаленных местах не оказался… — усмехнулся папаша.
— Это еще почему?! — округлил глаза трудовик.
— Шляется, где не положено. А? Чего молчишь? Я ведь правду говорю.
