Мне только и осталось с запоздалой бдительностью взять мамины вещи к себе на руки. Я надеялся, что воровка и воровство мне просто примерещилось, и у мамы никто ничего не брал. Но, увы, вернувшись, мама первым делом проверила кошелек, и обнаружила, что он пропал Мне было больно смотреть на ее растерянное лицо.
После четвертого класса я три месяца отдыхал в летнем лагере интерната. Лето 1967 года запомнилось знаменательным историческим событием, что широко праздновалось, — 900-летием Минска.
История такова. Поселение, возникшее на месте современного города, известно еще с IX-го века. Его основали восточнославянские племена кривичей и дреговичей, жившие в долине реки Свислочь. Сам же Менеск впервые официально упоминается в «Повести временных лет» в связи с тем, что в 1067 году он был взят сыновьями киевского князя Ярослава Мудрого у полоцкого князя Всеслава Брячиславича. Этот год и стали считать годом основания Минска. И это было весьма удачно, потому что в 1967 году 900-летие белорусской столицы совпало с еще одной круглой датой истории — 50-летием Великой Октябрьской социалистической революции.
Чествованию Минска были посвящены почтовая марка и памятная настольная медаль. А еще с тех времен запомнилось простое событие, доставившее радость обывателю, — выпуск пупырчатой пивной бутылки с надписью «Минску 900 лет». Мне запомнилось, что их было много, причем коричневого цвета.
Конечно, славная дата отмечалась и в нашем интернате. В ее честь мы провели спортивный праздник, во время которого на стадионе выполняли физкультурные упражнения. И я видел, как нас снимали на камеру.
Как–то случилось, что в лагере я нечаянно потерял обувь и продолжительное время ходил босиком. Если из–за этого на прогулке чувствовал себя бедным родственником, то в классах школы испытывал душевные муки, стыд и обиду. Зато себе на подошвах я, как каратист, набил такие приличные мозоли, что каждодневные пробежки вокруг школы физического неудобства не доставляли. Как–то, сокращая путь, я бежал не по внешней, а по узкой асфальтовой дорожке, примыкающей к зданию интерната. Утренняя прохлада и роса отвлекали меня от бега и заставляли ежиться. Осколок зеленого бутылочного стекла с острыми, торчащими вверх краями я увидел поздно — увернуться уже не успевал. На стекло я наступил, зажмурившись от страха, с мыслью, что моей ноге конец, и по инерции сделал несколько шагов вперед. В горячке я ничего не почувствовал. И хлещущей струи из ноги и лужи крови на асфальте я тоже не увидел. Когда, остановившись, я развернул стопу к себе, то очень удивился, — на ней ничего не было, кроме двух едва заметных оттисков. Я оглянулся и увидел на асфальте стекло, преломленное моей ногой пополам. Дабы убедиться, что мне это не привиделось, я вернулся и потрогал его руками.
В эти же каникулы я по недосмотру воспитателей оказался один на один с неширокой речушкой Мышка, которую перейти вброд не мог, так как глубина на середине была мне ровно «с головой». Ее торфяные берега служили пристанищем сонму мерзких пиявок, но это меня не останавливало. Именно там я без чьей–либо помощи или поддержки научился плавать: часто перебирая в воде руками по–собачьи, к большой радости, сначала почувствовал, что не тону, а потом — что со скоростью улитки передвигаюсь. Долго плыть я не умел, но и того запаса плавучести, которого добился, хватало на преодоление глубокого участка реки, где мне было «с головой». Счастливый, я не менее двух раз, пересек реку туда и обратно. Теперь я мог с гордостью заявить любому, что «свободно и спокойно переплываю» ее.
С невыносимой тоской я завидовал соседским ребятам, которых родители водили в обычный садик, откуда каждый вечер забирали домой. Потом они пошли в обычную школу. Мне же очень не нравилось ходить в круглосуточный садик, а потом учиться в интернате, но, возможно, в этом и крылся особый замысел моей судьбы. Она готовила меня к суровому и ответственному служению, поэтому и закаляла с детства. Впоследствии мне пришлось надеть форму моряка и погоны мичмана, а затем милиционера, чтобы в общей сложности оставаться в строю настоящих мужчин–защитников более тридцати лет. Со временем голубая мечта моего детства сбылась — после начальных классов мама, наконец, перевела меня в нормальную среднюю школу. В первую очередь на это повлиял мой худой и болезненный вид, доводящий маму до слез. Казенную еду я ни в садике, ни в интернате не ел, причем не из–за ее качества, а по причине своей удивительной разборчивости. Проще было назвать, что я ел, чем то, что не мог запихнуть в рот. Я всегда был худ и бледен, и это дало маме повод жаловаться своим подружкам и знакомым: «Пока не забрала сына из интерната, он был аж синий — постоянно ходил голодным».
Теперь я был счастлив, так как каждый день после занятий возвращался домой. Обучение в средних и старших мои классах пришлось на 1967–1973 годы, вполне спокойные и благополучные. Я учился в обыкновенной средней школе № 3, что была открыта в Минске в 1924 году и находилась в Грушовке — широко известном частном секторе, названном по имени его главной улицы. Само здание школы стояло на пересечении Грушевской улицы с 3‑м Железнодорожным переулком. Там я и постигал науки, к чему относился более чем прохладно.
Мой переход в обычную школу стал возможен благодаря тому, что в июле 1967 года мама устроилась работать штамповщицей на Минский завод «Калибр», где получала чуть–чуть больше денег. Мое фатальное недополучение знаний в интернате можно было сравнить с системой ординат, скомканных в кучу и небрежно брошенных на плоскость без особой надежды на их хоть какую–нибудь полезность. Этот отрицательный баланс сохранялся и в новой школе, где я продолжал пополняться скорее вакуумом, чем зернами знаний. Чтобы уравновесить мой мозг, наполнив его полезным содержимым, доброжелательные учителя не давали мне передыху и во время летних каникул. Их заботливая опека доставала меня даже в пионерлагере «Энергетик». Так что чуть ли не каждый день я садился в электричку на станции «Зеленое» и, как на работу, ездил в школу. Моему измученному бездельем уму все–таки полезно было сочетать хвойные ванны с сидением за партой и изучением алгебры, геометрии, физики, русского, белорусского и немецкого языков… Так золотое времечко детства незаметно переходило в бесшабашную юность.
С мамой мы продолжали каждый год наезжать в Москву. А во время летних каникул после пятого класса мама отправила меня туда одного. А там дядя Женя встретил меня на вокзале и привез в Рязань, где жил с гражданской женой тетей Валей и ее сыном Андреем в трехкомнатной панельной хрущевке. С ними проживала пара молодоженов — постояльцев.
Андрей был моложе меня лет на пять–шесть, просто малец. Невольно я подружился с местными мальчишками, из коих запомнился простой парень, на год старше меня, да симпатичная девчонка, на пару лет моложе. Лето было очень жарким, и мы ватагой ходили за пару километров купаться на пруд. Было весело и прикольно. В воде мы играли в салочки, это рязанское название, а у нас игра называлась квачом. Помню, убегая от запятнанного мальчишки, я нырнул, чтобы дольше пробыть под водой и подальше уплыть от него. Когда же вынырнул, то прямо по губам получил резиновым мячом — захотел бы сделать так нарочно, не получилось бы. Я оглянулся, увидел, что чужих ребят, играющих с мячом, и понял, что они нечаянно попали в меня.
— Осторожней надо! — вот и все, что я крикнул в ответ незнакомому пацану. Подумав, что конфликт исчерпан, я развернулся и поплыл к своим пятнашкам.
Накупавшись вволю, мы собрались и пошли домой. Но вдруг, пересекая по тропинке пустырь, наткнулись на шоблу не менее двадцати человек, которые явно затевали потасовку. А нас всего–то было семеро! Не знаю, как я оказался в стороне от остальных, так что эта «гвардия» охватила меня полукольцом. Из нашей компании ближе всех ко мне стоял старший товарищ.
— Который? — неизвестно у кого спросил длинный верзила из чужаков.
— Этот, — указал пальцем шпингалет, ударивший меня мячом по губам.
Пока я соображал, что к чему, тихий голос нашего предводителя, как бывало на соревнованиях, сквозь зубы цедил предварительную команду на старт:
— Рвем когти, рвем когти… — это он готовил нашу стаю к постановке на крыло.
И тут из банды нападающих раздался вопль, рвущий барабанные перепонки:
— Бе–ей его-о!!!
И шобла налетела на меня галдящим вороньем, уронила на землю и давай лупить по чему попало. Одновременно этот воинственный клич послужил командой для нашего предводителя, который не менее сумасшедшим голосом заорал:
— Рви когти-и!!!
Мои товарищи не замедлили ее исполнить — их сдуло, будто сквозняком через форточку. Остался я один на растерзание злобной шпаны. Не помню, как долго меня месили. Мое сознание сохранило лишь то, с какой скоростью они на меня налетели, и с такой же внезапностью вдруг бросили, куда–то разом исчезнув. Я же поднялся и не спеша побрел за своими товарищами. Их–то я понял — кому охота попадать под раздачу из–за приезжего. После этого у меня, как после хорошей тренировки, с неделю болели все мышцы. Вот с таким радушием и гостеприимством ко мне отнеслись в Рязани, впрочем, я из этого кардинальных выводов не делал, так как это чисто пацанские отношения.
