Ах, сколько раз Саша допоздна засиживался у Малашкина, сколько муз и граций, вакханок и амазонок порхало вокруг, и надо было только спуститься вниз, позвонить из автомата и сказать, что он останется поработать на новом литографском станочке, – но все разы Саша в последний миг убегал домой, неся в груди трусоватую радость по поводу несовершённого греха. Как будто снилось что-то ужасно неприличное, и тут просыпаешься – жена спит рядом, ты безгрешен и чист, и можешь при случае попрекнуть ее своей такой несовременной, такой никому не нужной супружеской верностью.
Жена тем временем отворяла дверь Филатовым.
Разумеется, они пришли без дочки. Филатов преподнес Саше здоровенный желтоватый лист, факсимиле с Дюрера, очень здорово сделано, толстая, будто старинная рубчатая бумага, специально поджелтили и даже обтерхали края – полнейшее впечатление. Филатов был на семинаре в Майнце – там, наверное, такие сувениры бесплатно раздавали пачками. Филатов предупредил, что сегодня не пьет – сердце, и к тому же за рулем.
– Ну, кого ждем? – спросил Малашкин, глядя на четыре свободных прибора.
– Никого! – сказал Саша, отвинчивая пробку.
– А Волковы? – спросила жена.
– Да ну их! – И Саша весело разлил.
– Правильно, – строго сказал Филатов.
Малашкин произнес тост. Чокнулись, выпили, закусили.
Малашкин стал расспрашивать Филатова про семинар в Майнце – интересовался как бывший соискатель медали Гутенберга. Филатов рассказывал подробно, но при этом осторожно и взвешенно, как партийно-советский начальник, дающий интервью иностранному корреспонденту. Вообще он сильно солиднел с каждой новой командировкой. Но Малашкин тут же якобы походя вспомнил, как в прошлом году ездил в Японию, и отметил также, что в ноябре собирается во Францию. Филатов тоже, оказалось, в ноябре собирается во Францию – речь, кажется, шла об одной и той «творческой группе» или как там все это называется точно – Саша не знал. Саша был за границей всего один раз, лет десять назад, и всего-то в Венгрии, и был в таком восторге, что три года только и знал что рассказывал, как их там возили и принимали, и токайское вино из бочки, и катер на Балатоне, – и пока он рассказывал, упиваясь подробностями, которые раз от разу становились все реальней и красивей, – друзья уже успели побывать кто в Париже, кто в Лондоне, не говоря уже о Польше и Болгарии, а кое-кто даже в Буэнос-Айресе, и, внезапно заметив это, Саша наглухо замолчал о своих венгерских приключениях, а на случайный вопрос отвечал с некоторым вызовом, что за границей не был ни разу. Да-с, ни разу! И прекрасно себя чувствует.
Филатов же, закруглив этот пошлый разговор о заграницах, перешел на материи высокого искусствоведения. Он спорил с Малашкиным о средневековом золотом фоне. Малашкин кивал и говорил, что золотой фон ему в принципе нравится, но у нас печатать нельзя, надо печатать в Финляндии или в крайнем случае в ГДР, а то у нас тебе такой золотой фон откатают – стыдно в руки взять. А вообще золотой фон – это хорошо, особенно если удастся пробить золотой обрез. Филатов морщился, он очень красиво умел морщить лоб и брови, накатывать складки мыслителя, – морщился и говорил, что золотой фон надо понимать глубже, философски, как сияние космической души, из глубины которой возникает образ. Филатов цитировал Павла Флоренского, связывал золотой фон с обратной перспективой, вспоминал полемику Раушенбаха с Жегиным, и под конец обратился к Саше – как лично он, для себя, трактует золотой фон?
– Никак не трактую, – тихо огрызнулся Саша, но тут же поправился: – Ну, то есть ты прав, наверное.
Стало обидно – почему на его дне рождения ведут дурацкие самолюбовательные монологи? Но вообще – про что должны разговаривать за столом в гостях у человека, которого любят, ценят, уважают и всё такое? Значит, про заграницу нельзя, про философию искусства – тоже, а про что можно?
А Филатов не унимался. Уже два раза налили и выпили, еще два тоста произнес Малашкин – второй тост опять-таки за именинника, третий, как водится, за присутствующих дам, а Филатов красивым, ровным голосом вещал, что искусство погрязло в личности и это тормозит, надо выходить на новый уровень, постигать общее, учиться у ранних возрожденцев, у великого Пьеро делла Франческа, у фра Беато, у фра Филиппо, у потрясающего Уччелло и даже еще раньше – у Дуччо.
– Их творчество имперсонально! – декламировал Филатов. – Мы должны от копания в личности перейти к пониманию имперсонального… – Он обкатывал это слово губами и языком, пробовал на зуб и жмурился от благородного терпкого вкуса. – Постигать имперсональность!
– Имперсональная машина! – засмеялась малашкинская спутница.
– Имперсональное дело! – подхватил Малашкин.
– Я минералки принесу, – сказал Саша, встал и пошел на кухню.
На кухне жена вынимала пирог из духовки. Саша помог ей, подхватил край противня полотенцем.
– Значит, Коробцов не придет? – спросила она.
– Значит, – пожал плечами Саша. – Так даже лучше, Севка ведь объяснил, ты же слышала. Севка прав, наверное.
– Наверное, – согласилась жена. – А Волковы?
С Волковыми, кстати, была легкая заминка. Они обещали непременно быть, но чуть позже. Они провожали Тамару Дюфи, была такая французская старуха, внучатая племянница того самого Дюфи, примитивиста. Надо было проводить ее в Шереметьево, самолет уходит в шесть сорок пять, ну, то да се, в общем, к восьми железно. Ну, к полдевятого.
– Не знаю, – сказал он. – Обещали прийти. Я тут при чем?
– Ни при чем, – кивнула она. – А потом они нас позовут, и мы примчимся, так?
– Нет, не так. Не хочешь – не примчимся. Как хочешь.
– Я хочу, чтоб ты сам решил. – Она резала пирог и выкладывала куски на блюдо.
– Изволь, – вздохнул Саша. – Я все решил: звонят Волковы, я их отсылаю на три буквы. Идет?
– Тебе решать, – сказала жена, взяла блюдо с пирогом и пошла в комнату. Саша пошел за ней. Вспомнил, что хотел взять минералку, снова вернулся на кухню. Присел на табурет. В комнате, слышно было, раскладывали пирог, пробовали, нахваливали. Саша сидел, глядя в стену, и ногой пошевеливал под столом лежащие бутылки, чтоб слышно было, чтоб все думали, что он не просто сидит и отдыхает от них, а набирает под мышку бутылки.
– Эй, именинник! – громко позвал Малашкин. – Ты где? Имеется имперсональный тост! – И послышался снисходительный смех Филатова.
Тост был опять за здоровье именинника, то есть вполне персональный. Малашкин был упорно однообразен в тостах: на свадьбе пил только за здоровье молодых, на Первомай – с праздничком, а здесь он все время поднимал рюмку за именинника и его жену, за именинника и его талант, и вот теперь решил выпить за именинника и его фамилию.
– В смысле – за семейство? – спросила жена Филатова.
– Проще! – взмахнул рукой Малашкин. – За фамилию в смысле Шаманов. Ух! Шаманов!!! – загудел он. – Роскошная фамилия, специально для художника. Ну вот что – я? Малашкин-Букашкин… Несерьезно! Мелко! А как скажешь «Александр Шаманов, художник», сразу ясно: талантливый, бородатый и пьяный! Ура! – И опрокинул рюмку.
– Пока не пьяный, – сказал Саша. – Наливай еще!
– Коньяк не водка, много не выпьешь! – засмеялся Малашкин.
– В каком смысле? – поморщился Саша. Малашкин молчал, закусывая. – Нет, погоди, ты что в виду имеешь?
– Ничего, – вздохнул Малашкин.
– Погоди! – Саша подсел к нему поближе, благо предназначенные для Волковых стулья оставались свободны. – Ты что, считаешь, что я нарочно коньяк купил, чтоб ты меньше выпил?
– Я же говорю, пьяный! – И Малашкин похлопал его по плечу. – Все, Саня, все, не шуми, не бери в голову.
– Нет, погоди… – и Саша кивнул на стол, – что, разве плохо? Разве мало выпивки? А не хватит – у меня еще есть.
– Пожалей! – захохотал Малашкин. – Пощади! Извини! Беру слова назад! Лучше налей!
– Вот и слава богу. – И Саша свинтил пробку с третьей бутылки, хотя вторая была еще не допита.
Всего он выставил на стол четыре бутылки, но на шесть человек при трех женщинах и одном непьющем даже три бутылки было много, и ясно было, что четвертую не тронут. Саша неизвестно зачем снял ее со стола и поставил на окно. Наверное, зря он это сделал. Потому что жена Филатова принялась звонить дочке, уговаривать ее ложиться спать, потому что уже одиннадцатый час, а завтра в школу.
Потом стала звонить малашкинская спутница Таня. Она говорила вполголоса, отгораживала микрофон ладошкой, и ясно было, что она скована какими-то домашними обязательствами. Малашкин снисходительно наблюдал, как она юлит и выкручивается.
– Кто это ее допрашивает, интересно? – шепотом спросил Саша.
– Это нас не касаемо, – вздохнул Малашкин.
Спутница положила трубку, развела руками и пальцем постучала по часикам.
Малашкин поднялся со стула:
– Извини, старик…
