И жить бы Васе Буракову одним из неприметнейших героев своего времени, никто бы никогда бы на него внимания не обратил, если бы не его редкостное семейное положение отца-одиночки. Не сильно редкое, но для малого Спиринска достаточно необычное, чтобы время от времени заинтересованно обсуждаться в тех или иных кругах.
А кроме того, родом Бураков был аж из самой Москвы, где и в описываемые времена обретались его родители, солидные да представительные, оба кандидаты каких-то полезных наук. Вася же был у них единственным балованным сынком, в детстве учился по спецшколам для повышенно умных детей, после чего его тем же порядком в университет отдали. Словом, жить бы парню и дальше по намеченному родителями перспективному плану, согласно которому его земной путь ну никак не должен был пересечься с путями никому не интересных спирчан. Да что-то сделалось с парнем на двадцатом году, зауросил вдруг, бросил учёбу, в армию добровольно напросился.
Родители потом до конца своих дней спорили, что за психоз такой с отпрыском приключился, но так к единодушию и не пришли. А сын угодил стеречь завоевания в богом забытый Спиринск и там после службы скоропалительно женился на симпатичной и уже беременной девушке, которая, похоже, шибко мечтала о столь же симпатичной, согласно бытовавшему стандарту, жизни…
В общем, Вася не много лет с молодой женой прожил совместно. То есть ровно столько, сколько требуется для обзаведения двумя дочками-погодками Анкой и Любкой да ещё для того, чтобы перебраться из общаги в старенький, но крепкий пятистенник на три окошка, купленный по случаю у одного отбывавшего на дожитие к детям старичка.
Молодая жена мечтала, что Ваське со дня на день надоест выдрючиваться перед учёными столичными предками и они умчат в лучший на всём доступном белом свете город Земли, где один только штамп о прописке бесценен, как, скажем, шедевр именитого живописца эпохи Возрождения. Терпение громко лопнуло, когда Васька привёз её из роддома второй раз в только что побелённую избу. Она потихоньку копила средства на первоначальное обзаведение в столице — крохи, конечно, но всё ж — а он их все ухнул на эту средневековую лачугу с не менее древней обстановкой и дощатым нужником на задах. Кроме того, желая супругу обрадовать хозяйской жилкой, прикупил двухмесячного поросёнка да дюжину гусят…
Жена была, конечно, глупой, но начитанной — такое случалось в описываемые времена. И она использовала в прощальной записке слова поэта Рубцова Николая: «„Ты птица иного полёта, куда мы с тобой полетим“, кретин»?
Вася тоже начитанным был, правда, об этом только он сам знал, ему Рубцов тоже близок был. Прочитав записку раза четыре, бедняга крепко задумался о превратностях жизни, он даже хотел, как полагается, уйти в длительный запой по случаю семейного кораблекрушения, и можно было надеяться, что общественность Спиринска с глубоким пониманием отнесётся к этому делу. Вася даже пошарил в комоде. Но всё до копейки выгребла его бывшая начитанная половина, недвижимость и детей великодушно оставив ему. Отсутствие денежных средств и остановило мужика. Одалживаться у соседей он не умел и никогда не проявлял наклонности этому учиться.
— Ишь ты, птица! — подумал Бураков вслух и неумело, поскольку лишь недавно стал это нужное для жизни в Спиринске дело всерьёз осваивать, сматерился.
А тут заплакала Любка. Анка через минуту — тоже. Вася ловко перепеленал одну, дал ей соску, а второй — погремушку, и побежал по воду. Поскольку обнаружил отсутствие запаса чистых пелёнок.
Через два месяца беглая мать малолетних детей прислала о себе короткую весть из денежных приполярных краёв. Она ни в чём не раскаивалась и тоски по детям, судя по всему, не испытывала. Она ругала Ваську за надругательство над светлой мечтой, но поэта, известного, помимо прочего, скверным поведением в быту, к своим личным делам больше не приплетала.
«Мне надо здесь хоть как-то обустроиться, поэтому добровольной матпомощи от меня не жди, — писала она, — если тебе невмоготу, отдай девчонок в интернат, я потом их сама заберу. А если хочешь, если ты не мужчина, можешь подавать на алименты».
Василий полагал себя мужчиной каким-никаким, но на алименты всё же подал. Из принципа — не из принципа, а чтобы неразумная бабёнка меньше мучилась, когда поумнеет. И соседи ему сердечно посочувствовали, однако стали с любопытством ждать, что будет, когда Васькина самоотверженность иссякнет.
— Хоть бы самостоятельная попалась да детей жалела, — искренне вздыхали они.
Но прошёл год, другой, а Вася — хоть бы что. Даже будто бы счастлив. С известными оговорками, конечно. Уже выходили года, уже дети становились большими, а он, похоже, ничего не собирался радикально менять в своей личной жизни. Зарабатывал свой средний по стране заработок, одевал девчонок во всё модное, что достать удавалось, а сам ходил зимой и летом в спецовке, которую выдавали в избытке на любом производстве, да ещё до ночи со скотиной и огородом управлялся, хотя побалакать с окрестными старушками тоже всегда минуту-другую находил.
Со временем Бураков даже перенял старушечьи манеры, всякими присловьями народными набил башку и щеголял ими, как первокурсник мединститута — латынью. Так что прозвище «Василиса» к нему неспроста накрепко прилипло с некоторых пор. Другой бы, может, обижался, а Вася — ничуть.
— Василиса была Премудрой и Прекрасной, — говаривал он с обезоруживающей улыбкой…
Ручеёк алиментов между тем то журчал неназойливо, то капал скупыми каплями. Впрочем, Вася и не мечтал никогда, что он вдруг зафонтанирует. Однако не на шутку встревожился, когда струйка вдруг разом иссякла. Не столько из-за денег встревожился, сколько из-за бывшей своей — уж не померла ли скоропостижно от дурного заболевания, к примеру? Оказалось — нет, слава Богу. Потому что позвонила и напрямик спросила истеричным несколько голосом: «Когда, ну когда ты, кровопивец, перестанешь отравлять мою несчастную жизнь?!» И сразу трубку бросила.
Конечно, Васька тут же исполнительный лист отозвал. «Ещё наделает с собой что-нибудь, горемычная!» — подумал он, не на шутку испугавшись. А надо заметить, что за все годы, как бы ни было затруднительно, Вася ни копейки из алиментов не потратил. Он сразу две сберкнижки завёл и потом, когда дочери одна за другой замуж выходили, а точнее, вступали в сожительство, торжественно вручал каждой, приговаривая: «Это не от меня, это от мамы, не сердись на неё…»
Но это потом. А пока дочки росли, они нередко здорово отца огорчали. Ему на них жаловались и соседи, и учителя, а он только кивал да обещал принять строгие меры. И ещё много раз добросердечные спирчане пытались Буракова женить, видя, что самостоятельно он ничего для устройства личной жизни скорей всего не сделает. Но он всякий раз наотрез отказывался: мол, неудобно, дети, мол, не поймут, может, после как-нибудь…
Изредка, потому что — через силу, в Спиринск наведывались московские дед да баба. Они уже давно примирились со сложившимся положением вещей и даже маленько как бы забыли, что Вася им — сын, а не просто один из провинциальных родственников. Погостят сколько-нибудь, прогуливаясь по экзотическому, по их меркам, Спиринску, а потом хозяин им гостинцы в сумки укладывает: банки с вареньем и грибами, копчёного гуся, окорок, то-другое…
— Папик, отпусти в Москву на живую Пугачёву поглядеть! — канючат Анка с Любкой.
А Вася бы и не прочь, чтобы любимые доченьки проветрились, столицу Родины посетили, но сами-то дед да баба — молчок. И ему ж понятно всё.
— Не-е, девчата, мы лучше на другой год все вместе — на теплоходе по Волге…
И так ему бывало тяжко, ведь в чём другом старался детям не отказывать никогда… Потом, став взрослей, дочки проситься в гости перестали, но и признавать за родню неласковых столичных стариков в некоторый момент прекратили — при встрече вдохновенно хамили и противно хохотали прокуренными голосами.
Конечно, никто не удивлялся, отчего у Василисы выросли такие невоспитанные дети. Элементарно же — вседозволенность, попустительство, беспринципность, слепая родительская любовь, отсутствие материнского влияния. Подобного добра задним числом всегда навалом. А Вася думал, что потом, много позже, когда его уже на свете не будет и дети станут пожилыми, они однажды всё поймут. Что — всё? Да — вообще…
Но прежде, чем стать умными, дочери, перебрав по несколько сожителей, устремились в туманную даль по маминой дорожке и словно в воду канули.
— В мать пошли, — рассудили спирчане.
— Жизнь настала такая… — ответил Бураков, как бы намекая на объективные обстоятельства и тем самым как бы привычно выгораживая своих нашкодивших…
Он только два раза успел получить пенсию, а уже пришлось предстать перед «Всевышней Аттестационной Комиссией» (ВАК). Где открытым голосованием решался извечный постбытийный вопрос: «В Ад или в Рай — соискателя?»
