6) Не связался с Вериной матерью (Кукушкина? Татьяна? Тамара? г. Бежецк Тверской обл., уч. хим. и биол., шк. Гумилёва)
7) Не связался с Бельским (СПбГУ, филос. фак., завкаф. чего-то мудрён.)».
У пунктов 2–7 было что-то общее. Помимо бездеятельности. Что-то выпуклое, угрожающее. Несколько секунд Миша не мог сообразить, что именно. Потом дошло: пункты со второго по седьмой оставались не-фактами ради того, чтобы фактом ни в коем случае не стал пункт первый («На меня не вышла милиция»). Подсознание про милицию не забывало ни на секунду. А Вера ещё доказывала ему, что нет никакого подсознания. Как же это его нет, если вот оно. Или Вера не это доказывала? Он же в тот раз через жопу всё слушал. Водил носом по её ключицам. В плечо целовал. Наверняка подсознание как бы есть, но с подвохом. Не подсознание в обыденном смысле, а смешение понятий каких-нибудь. Только вылетело из головы, что там конкретно с чем смешано. Выпало из сознания, которое не сознание, прямо в подсознание, которое не подсознание. Любомудрие, ёлки зелёные. Профессор Бельский пускай этим заморачивается. Ты про милицию думай. Про милицию.
Ну, предположим. Случилось криминальное. Или случилось страшное, самое страшное, и не известно, как. Без милиции не обошлось при любом раскладе. Вера бы сказала: «Не обошлось же, да?» Ну, здравый смысл подсказывает. Вера бы сказала: «Спроси здравый смысл и подумай наоборот». Это у неё было «Первое правило выхода из философского тупика». И что тут можно подумать наоборот? Что не было милиции? То есть Вера Кукушкина испарилась в один прекрасный день, и всем-всем-всем побоку. Хозяину Виталику, соседу дяде Гере, подруге Миле, маме-учительнице, профессору Бельскому с его заумной кафедрой. Дамочки в навороченных квартирах остались без массажа и без объяснений, но им тоже фиолетово. Так, что ли?
Хорошо. Второе правило: «Спроси по-другому». Миша перевернул ещё две страницы в блокноте и занёс ручку над бумагой. «Была ли милиция?» «Дремлет ли милиция?» «Чешется ли милиция?» «Осталась ли милиция в стороне?» «Ведётся ли следствие по делу о гибели Кукушкиной Веры?» Ручка выскользнула из пальцев на чистую страницу. Скатилась на столик. Нет. Это не по-другому. Это слова другие просто.
Было ещё третье правило. «Спроси про другое». Применялось «в безнадёжных случаях»:
Есть в наследье Сократа такие слова,
на которые только в глубоком пике (да и то не всегда)
получает права филосОф,
не желающий гнить в тупике…
Надо ж, запомнил. Там ещё дальше было, но хер с ним. «Про другое» он спросить всё равно не может. Ему надо про это. Всё другое в наблюдаемой вселенной или ясно уже, или параллельно. Потому что в жизни рядового, обыкновенного Миши случается ровно одно событие, которое потом бередит ум до самой болезни Альцгеймера: любовь непредусмотренная, неудобная, краткосрочная, прерванная. Одна-единственная шт. Всё остальное в жизни так — соединительная ткань. Проходные эпизоды. Описания природы в тургеневском романе.
Однако эту мысль Миша подумал восемью годами позже (и может урывками думать ещё лет сорок с лишним, если перестанет жрать что попало и в спортзал запишется наконец). Давайте назад в «Чашку» на Кирочной.
В «Чашке» на Кирочной Миша намочил верхнюю губу остывшим кофе. Перелистал страницы обратно к «НЕ-ФАКТАМ».
Вера говорила так: «Одинокий факт — не предмет философии. Сборище фактов — тоже не предмет философии. Факты нужны в споре, но спор не о них». Миша плохо помнил, о чём тогда спор, но в любом случае выходило, что его собственный тупик не носит философского характера. Для выхода из его личного пике требовался нерушимый блок теории и практики. Его гипотезам надлежало расти из эмпирических данных и разбиваться о другие эмпирические данные.
Миша задумался о реальности, данной ему в ощущениях. То есть, нет, Вера бы поправила. «О модели реальности». В модели реальности, состряпанной из Мишиных ощущений, милиция дремала когда? Если пропадали бомжи. Одинокие бабушки если не возвращались из похода за пенсией. Гастарбайтеры если молдавские валились с двенадцатого этажа, как у тестя в ходе ремонта. Если же в центре Санкт-Петербурга испарялась 29-летняя женщина с фамилией Кукушкина и прорвой клиентов, коллег, друзей и родственников, то милиция совершала некие действия. Помимо сугубо ритуальных.
Виталик — хозяин комнаты. Мама в Тверской области — мать. Конечно, Мишины представления о процедуре следствия не росли из эмпирических данных. Они росли из похождений Эркюля Пуаро и Глеба Жеглова. Но казалось логичным, что и с матерью, и с хозяином комнаты милиция связалась бы в первую очередь. Не говоря уже о соседях.
Мила — подруга. Лучшая, общажно-институтская, в разговоре всплывала регулярно, независимо от темы. Вроде его Игорюхи, только женского пола и, надо думать, не просиживает жопу в квартире покойной бабушки на проспекте Космонавтов. Иначе не командовала бы в тридцать лет своим — чем она там командует. Отделением, филиалом. Уж Милу-то можно найти. Если она до сих пор не спустила на него милицию, вряд ли спустит теперь. Знать бы ещё фамилию. Впрочем, бытовая техника, посуда, немецкая компания, кто-то из начальства — какие проблемы. Осталось выбраться на Малоохтинский и вычислить её там. Помнил бы название брэнда, вообще бы в интернете нашёл за две минуты. Газенваген эспэбэ ру, «Наши сотрудники». Мила, слава богу, это не Оля. Много ль у них Мил на один питерский офис.
Внезапно Миша застыл. Вернее, застыл он ступенчато: сначала остановилась рука, теребившая блокнот, потом глаза, потом дыхание. Только внутри, под свитером и полосатой рубашкой, которую накануне отгладила жена, дёргалось сердце, а под свалявшимися волосами, в коре головного мозга, перекраивалась текущая модель реальности.
Секунд через восемь мозг потребовал кислорода и сахара. Миша очнулся и задышал, и отправил в рот ложку бисквитного пирожного, подсыхавшего рядом с холодным кофе. Прожевав, схватился за ручку.
— Не-факт номер восемь, — прошептал он.
«Со мной не связалась Мила».
— Девять…
«Со мной не связалась мама Веры».
— Десять…
«Со мной не связался…» — он засомневался, кого пустить следующим номером: хозяина Виталика или соседа дядю Геру. Вера точно дружила с дядей Герой. Даже на чай специально позвала, чтобы они с Мишей познакомились. Приятный такой мужик. Вдовец за шестьдесят, по образованию почему-то геолог, при Андропове за торговлю иконами посадили, на зоне стал токарем, в девяностые открыл будку по изготовлению ключей на рынке по соседству. За чаем провозгласил себя «единственным успехом советской пенитенциарной системы». Уходя, звал «ловить вискаря», причём ловить «интеллигентно», «в произвольный вечер». Справиться у него про Веру, в общем-то, не стрёмно, а молчание его, в общем-то, ничего не значит, потому что откуда у дяди Геры его номер? Да и стал бы дядя Гера из кожи вон лезть. Полчаса в жизни виделись. Ментам не заложил — уже спасибо.
Миша скривился, как будто вместо очередной ложки пирожного запихнул в рот лимон.
— Не сходится, — прошептал он. — Не сходится.
Да как же он мог его не заложить? Дядя Гера? Её любимый сосед. Из каких соображений? «Верочка наша как сквозь землю. Милиция ищет — не может найти. Кстати, приходил тут к Верочке Миша, милейший стоматолог. Может, он чего и знает, да только что ж это я буду хорошего человека милицией дёргать по пустякам». Так, что ли, дядя Гера рассуждал в седовласой голове у себя? Нет, ну допустим. Допустим, за время отсидки у него жестокая аллергия развилась на всё правоохранительное. Ментофобия. Бывает, наверно, такое. Или его на зоне приняли — ну вот и куда, Мишка, корифей блатного мира, его там приняли? В токари в законе? С ментами сука западло, а за станок — святое дело?
«…Виталик», — дописал Миша под номером десять.
Виталика он не видел ни разу. Даже о вишнёвости его опеля знал с Вериных слов. Вера ещё, кажется, говорила, что лет сорок ему. Кроме опеля и жилплощадей, имеет «фургончики» с водителями. «Владелец движимости и недвижимости», — так Вера его называла. Мебель перевозит по городу.
Знал ли Виталик о его существовании? Вряд ли. О его существовании, получается, вообще никто не знал, не то что Виталик. Ни Мила, ни милиция, ни мама в Тверской области.
Миша зажмурился от слепящей жалости к самому себе. Пальцы стиснули ручку и заколотили ею по блокноту, пытаясь разогнать сгустившийся стыд — перед собой, женой, трёхлетней дочерью и собирательным образом незнакомых людей высшего сорта, которые были намного круче и никогда не попадали в такие ситуации.
Прошёл, ёлки зелёные. Прошёл, не поднимая глаз. По краешку её судьбы.
Это просветление тире помрачение рассудка тянулось не дольше тридцати секунд. Потом в Мишиной голове резко переключили освещение. Он увидел строчку о краешке судьбы с другой стороны, и его стыд поменял адресата.
