На другой вечер, явившись по приглашению «на ужин или вроде того», он внимательно осмотрел ее белую, плохо обставленную квартирку и познакомился с ее подругой-сожительницей по имени Айрин. На вид ей было лет тридцать пять, и все ее взгляды и улыбки ясно говорили о том, что она рада делить жилье с девушкой гораздо младше себя. Колби стало неловко, когда она назвала его «милым мальчиком»; потом она принялась виться вокруг Марсии, смешивающей коктейли — дешевое американское виски с содовой, безо льда, — и давать ей ненужные советы.
Ужин оказался еще более неубедительным, чем он ожидал, — кастрюлька с картошкой и консервированным колбасным фаршем, приправленными сухим молоком, — и когда они еще сидели за столом, Айрин зашлась смехом после какой-то фразы Колби, хотя он вовсе не пытался острить. Отсмеявшись, с блестящими от слез глазами, она повернулась к Марсии и сказала:
— Какой славный у тебя братик — и знаешь что? Думаю, ты угадала насчет него. Думаю, он и вправду девственник.
Есть несколько способов замаскировать глубокое смущение: Колби мог повесить голову, чтобы скрыть яркий румянец, а мог сунуть в рот сигарету, закурить, прищурившись, искоса взглянуть на женщину ледяным взором и сказать: «Почему вы так думаете?» — но вместо этого он тоже расхохотался. Он смеялся гораздо дольше, чем было необходимо для того, чтобы показать, насколько нелепо их предположение; он беспомощно осел на стуле; он не мог остановиться.
— …Айрин! — протестовала Марсия; она тоже покраснела. — Я не понимаю, о чем ты! Я никогда такого не говорила.
— Ну ладно, ладно, беру свои слова назад, — сказала Айрин, однако когда он наконец сумел взять себя в руки и успокоиться — голова у него слегка кружилась, — в ее глазах все еще плясали веселые искры.
Поезд Марсии уходил в девять с какого-то вокзальчика далеко на севере Лондона, поэтому она должна была торопиться.
— Слушай, Пол, — сказала она, торопливо собирая чемодан, — тебе вовсе не обязательно провожать меня так далеко; я отлично могу добраться сама.
Но он настоял — ему хотелось избавиться от Айрин, — и они беспокойно поехали вместе, в молчании, на метро. Но они сошли не на той станции.
— Тьфу, какая я дура, — сказала она, — теперь придется пешком, — и по дороге разговорились снова.
— Не понимаю, с чего Айрин вдруг ляпнула такую глупость, — сказала она.
— Да ничего. Забудь.
— Потому что я сказала только, что ты выглядишь очень молодо. Это было таким страшным преступлением с моей стороны?
— Да нет, почему.
— Разве кто-нибудь когда-нибудь возражал против молодости, — разве не о ней, в конце концов, мечтают все вокруг?
— Ну да, наверно.
— Не «ну да», а именно так и есть. Все хотят быть молодыми. Мне сейчас восемнадцать, но иногда я хочу, чтобы мне снова стало шестнадцать.
— Зачем?
— Ну, наверное, чтобы я могла сделать все немножко разумнее; поменьше бегать за мундирами, будь они британские или американские, словом, не знаю.
Значит, ее затащили в постель в шестнадцать лет — какой-нибудь орел из британских ВВС или какой-нибудь жалкий американец; а может, их было несколько.
Он устал идти и нести чемодан; пришлось собраться с силами и напомнить себе, что он все же закаленный службой пехотинец. Но тут она сказала: «Вон, гляди, — неужто успели?» — и они пробежали последние пятьдесят метров до вокзала и еще пару десятков по его звонкому мраморному полу. Но ее поезд уже ушел, а следующий должен был отправиться не раньше чем через час. Они посидели немного на старой неудобной скамье, но потом опять вышли на улицу — подышать свежим воздухом.
Она взяла у него чемодан, поставила под фонарем и аккуратно присела, скрестив стройные ножки. Колени у нее тоже были хорошенькие. Она выглядела абсолютно уравновешенной. Сегодня она уедет, зная, что он девственник, и будет знать это всегда, независимо от того, увидится с ним еще когда-нибудь или нет.
— Пол, — сказала она.
— Что?
— Слушай, вчера я… ну, как бы разыгрывала тебя с этими ребятами на фотографиях — не знаю зачем, только дурочкой себя выставила.
— Все нормально. Я понял, что ты не всерьез. — Но услышать от нее эти слова все равно было облегчением.
— Это были просто ребята, с которыми я познакомилась на танцах в «Красном Кресте», на Рейнбоу-корнер. На самом деле никто из них не делал мне предложения — только Чет, да и он больше дурачился — все говорил, какая я прелесть. Если бы я поймала его на слове, он бы повесился.
— Ага.
— И сейчас… глупо было говорить тебе, что в шестнадцать лет я гонялась за мундирами, — боже мой, да в шестнадцать лет я бегала от парней, как от огня. Как ты думаешь, почему люди в нашем возрасте всегда хотят показать, будто знают об этих вещах… ну, о сексе и так далее — больше, чем на самом деле?
— Кто его знает. Не знаю. — Она нравилась ему все больше и больше, но он опасался, что если позволить ей продолжать, она скоро захочет сделать ему приятное и заявит, что она тоже девственница, — это наверняка будет снисходительной ложью, от которой ему станет только хуже.
— Потому что, понимаешь, о чем я говорю, перед нами вся жизнь, — сказала она, — разве не так? Возьмем, например, тебя: ты скоро вернешься домой, и поступишь в колледж, и у тебя в жизни будут разные девушки; потом ты наконец в кого-нибудь влюбишься — разве это не то, на чем держится мир?
Она была добра к нему; он не знал, то ли быть благодарным, то ли и дальше страдать от жалости к себе.
— А я… в общем, я уже люблю одного человека, — сказала она, и на этот раз по ее лицу было видно, что она его не разыгрывает. — Я хотела сказать тебе про него с тех самых пор, как мы встретились, но все случай не подворачивался. Именно с ним я собираюсь провести неделю в Блэкпуле. Его зовут Ральф Ковакс, и ему двадцать три. Он был пулеметчиком на Б-17, но успел совершить только тринадцать вылетов, потому что после у него получился нервный срыв, и с тех пор он все время кочевал по госпиталям. Он такой маленький и немножко забавный на вид, и все, чего ему хочется, — это сидеть в нижнем белье и читать умные книжки, и он хочет стать философом, а я… в общем, я вроде как поняла, что не могу без него жить. Может, в следующем году я вовсе и не поеду в Штаты; может, поеду в Гейдельберг, потому что туда хочет Ральф; весь вопрос в том, позволит ли он мне остаться с ним.
— Ох, — сказал Колби. — Понимаю.
— Что это значит «понимаю»? До чего ж ты красноречивый! Ты «понимаешь». Да что ты можешь понять — я ведь так мало тебе сказала? Господи боже, что ты вообще можешь понять с этими твоими большими, круглыми глазами девственника?
Он шел от нее прочь, понурив голову, потому что больше, кажется, ничего не оставалось, но далеко не ушел — она догнала его, стуча по мостовой высокими каблучками.
— Стой, Пол, не уходи, — взмолилась она. — Вернись! Вернись, пожалуйста. Мне очень стыдно.
И они вернулись вместе к фонарю, под которым стоял чемодан, но в этот раз она не села.
— Мне очень стыдно, — повторила она. — Слушай, ты, пожалуйста, не ходи со мной к поезду; я хочу попрощаться здесь. Только… послушай. Послушай. Я знаю, что у тебя все будет хорошо. У нас обоих все будет хорошо. Это страшно важно — верить, что так будет. Ну… благослови тебя Бог.
— Ладно, и тебя тоже, — сказал он. — Тебя тоже, Марсия.
Потом ее руки поднялись и обняли его за шею, и вся ее стройная фигурка на мгновение прижалась к нему, и голосом, ломким от слез, она сказала:
— Ах, брат мой.
После этого он долго шел по городу, и в его походке не было ничего бесшабашного. Каблуки его ботинок выбивали мерный, спокойный ритм, и лицо его было лицом практичного молодого человека, у которого мало поводов для беспокойства. Завтра он позвонит матери и скажет, что его вызывают обратно во Францию «по делам службы» — она не поймет этих слов, но не станет и спрашивать, что они значат; тогда со всем этим будет покончено. А потом… Что ж, впереди у него еще семь дней в этом гигантском многолюдном месте, где все говорят по-английски, и уж здесь-то он наверняка найдет себе женщину.
Перевод Владимира Бабкова.
