— Не поленись и в другой раз, ладно?
Он безотлагательно повёл меня в сад, чтобы заснять «в лучах, проходящих через листву».
— Нужна игра пятен, — сказал по пути убеждающе и с горечью уверенности, что его не поймут.
Оказалось, давно уже необходимо сфотографировать и мою сестру — «почему бы не в гамаке?» Причём я должен держаться за гамак, словно раскачивая его. Моя сестра четырнадцати лет надменно заявила — это «не для неё», — и холодно усмехнулась, когда отец повторил раза три подряд:
— Ужасно капризная ты растёшь, ужасно!
Другая сестра, которой было двенадцать, забралась в подвесную сетку с охотой и вознегодовала на слова:
— Тебя одну только и фотографирую...
Она указала на меня пальцем:
— А с ним?
Я был послушен до угодливости и взялся за край сетки. Отец повеселел, делая снимки, и матери не пришлось, зовя нас к завтраку, упирать на вопрос «оглохли?» В кухне моя сестра, избегнувшая фотографирования, сказала: только что приходил Филёный.
— Трудно было меня крикнуть? — я чуть не выругался. Генка не баловал меня визитами, и моё воображение заработало, выводя мотивы его прихода из того, что имело место накануне.
— Если хочешь, чтобы я с тобой разговаривала, забудь этот тон и не смотри на меня такими глазами! — объявила сестра. — А во-вторых, ему был нужен не ты, а дед. Они вместе ушли.
Любопытная новость зудяще впилась в меня, и за столом не пришлось притворяться, что кусок не лезет мне в горло.
— У меня каникулы, но это только так кажется. Я в кабале! — высказал я приготовленное с ночи и почувствовал: на лице у меня нервная гримаса: — Имею я право начать день не с трудов в огороде?!
— Ты не будешь окучивать картошку? — произнесла мать, решительно настраиваясь на скандал.
Она была бухгалтером, отец — инженером-экономистом, они не приносили домой кучу денег, и огород и сад представляли для нас немаловажное подспорье. Тем не менее я вознамерился пожертвовать сегодня заботами овощевода.
— Картошку буду окучивать завтра!
Отец, в это утро благоволивший ко мне, принял мою сторону, и, хотя без перепалки не обошлось, вскоре мы с Адом, за которым я зашёл, уже загорали на пляже.
Мне было не по душе вытягивать шею, ладонью прикрывая глаза от солнца, и осмотр пространства, производимый украдкой, длился дольше, чем хотелось бы. Она ещё не пришла... Тут я приметил отсутствие плоскодонки на прежнем месте у зарослей тростника. В глаза прянул игристый блеск озера, лодка была довольно далеко от берега.
— Опрокинет же! — невольно прошептал я и увидел, как Ад покосился на мою руку, сжавшуюся в кулак.
Старков катал Нинель на плоскодонке. Я разжал кулак, но рука сжалась снова.
— Он не гребёт — он рисуется! А на этой лодке один Генка и может плавать, она же как корыто на воде...
— Я на ней кувыркнулся, — сказал Ад и уточнил: — почти что кувыркнулся. Опасно на ней. Чтобы я ещё когда-нибудь в неё залез...
— А она, — я имел в виду Нинель, — плавать не умеет.
— Утонет, — заключил Ад с твёрдостью, как человек, которому дано видеть сокрытую неизбежность.
— Ха-ха! Она уверена — с ней ничего не случится! Как же, она с тем, кто не допустит... А чем он доказал?! — мне удалось не крикнуть это со всей яростью, которая меня переполняла, а прошептать.
Возмущал меня и Филёный: где он ошивается, когда взяли его лодку и рискуют чужой жизнью? Куда он попёрся с моим дедом?
— Я видел, они мимо нашего дома протопали, — сказал Ад и энергично отмахнулся от мухи, облепленной губительными, без сомнения, бациллами. — Генка и к нам заходил: может, ночью я или отец рыбачили? Ему рыба нужна.
— Рыба? — сказал я, маскируя интерес недоумением.
— Говорит, надо, чтоб была большая — килограмма на полтора — и чтоб ещё трепыхалась. Сам он всю ночь рыбачил — такой не попалось.
«Дед повёл его к знакомым рыбакам», — подумал я. Засосало под ложечкой: то, что замыслил Филёный, переставало быть загадкой. Почему я не умею, как он, наметить определённый подходец к цели?.. «Потому что не страдаю от страсти завладеть призом и у меня не текут слюнки! — сказал я себе, дабы почувствовать себя лучше. — Я не ищу, чем бы отличиться, и вообще не участвую в этом соревновании. А на лодку смотрю потому, что знаю, как легко она переворачивается».
Старков, лениво придерживая вёсла, подался к Нинель, которая сидела перед ним, слегка отклоняясь к корме. Он говорил что-то, она, накренив плоскодонку, протянула руку за низенький борт и стала купать ладошку в воде.
— Ну-ну, корыто, не подведи, — прошептал я. — А этот мудак расп...дился и крена не видит!
— Ему же хуже. Она как будет тонуть — вцепится в него и с собой утянет, — сказал Ад с презрением к Старкову, неспособному предусмотреть очевидное.
Я выразил моё бессилие чем-либо помочь Нинель:
— Он ей пудрит мозги сахарной пудрой, а она нежится.
— Перед смертью, — добавил с суровой прямотой Ад.
Вокруг нас витали обрывки разговоров — на пляже было людно. Слух цепляло одно, другое... Кто-то многоопытный рассудительно изрёк:
— Лучше, когда женщина сама выбирает позу.
«Глубокая мысль!» — отреагировал я высокомерной усмешкой или, во всяком случае, желанием, чтобы такой она оказалась. Сам я покамест знал только одну женщину и в одной позе — совпавшей в точности с той, которую я чаще всего и представлял. Ксюша Пантюшина, приведённая мною тайком от домашних в сарай, без ужимок легла на матрац, глядя на меня с откровенным ожиданием грехотворницы. Девушка училась у нас в техникуме, но оставила его, ей не удавалось устроиться на подходящую работу, она не находила понимания у своих родителей. Но всё это было бессильно ожесточить Ксюшу и не отражалось на постоянстве, с каким она сочувствовала нашему брату в безжалостно прижимающей нужде.
Ксюше была присуща оригинальность: если ей дарили подарок, она выражала радость тем, что со смехом выдёргивала у парня пару волос из головы. Всех нас она называла — в любой ситуации — только по фамилии. «Забавских, — расслабленно произнесла мою, после того как я прошёл посвящение, — неплохо, да? — полежав молча, добавила: — Мне ещё одно интересно... Снять их ты мне помог — а надеть?» Когда я, не без ухмылки, конечно, но исполнил её желание, она посмотрела на меня озадаченно. Девушка не была пресыщена галантностью кавалеров.
Я представил её катающейся на лодке со Старковым. Вернее, мне очень хотелось представить... Мы с Адом полёживаем на пляже, всё совершенно так, как сейчас, но в плоскодонке — не Нинель! Ксюша Пантюшина вперила в Старкова свой красноречивый взгляд, она поглаживает его по голове, запускает проворные пальцы в волосы и вдруг выдёргивает несколько. Мне весело. О чём бы я думал? Что говорил?.. Ах, не всё ли равно!
— Когда, — спросил я Ада, — ваш баркас будет готов?
Альбертыч, отмеченный славой умельца и рационализатора, трудился над тем, что именовалось катером и иногда яхтой, но чаще — баркасом. Оказалось, он почти готов, осталось только покрасить.
— Но я не могу. От краски такие пары — ими дышать очень вредно.
— А что отец?
— Ему ничего. Но он с этим химиком занят.
— У вас всегда кто-нибудь, с кем он занят, — сказал я, представив, как можно было б пройти на новом баркасе мимо несчастной плоскодонки.
Ад вступился за отца:
— Мало ему от матери долбёжки: «У нас гнездо для них? сколько возиться? будет конец этому приюту?» А он по бабам не ходит, зарплату приносит всю. Недавно опять подал рацуху и премию получил.
Альбертыч, работавший слесарем на авторемонтном предприятии, усовершенствовал механизм для откручивания гаек, намертво приросших к винту. Ад объяснял мне устройство гайковёрта, тыкая выпрямленным пальцем в песок, рисуя что-то, а я, думая, как ему показать мой интерес к теме, взглядывал на другой берег; мне не было никакого дела до плоскодонки. Никакого! Старков снял рубашку, а Нинель оставалась в блузке, остерегаясь солнечного ожога.
— И правда... — я постарался сосредоточиться, — когда резьба ржавчиной схватится, гайку простым ключом не отвернёшь...
С этого, вспомнилось, Ад и начал о гайковёрте, пять минут разговора не сдвинули меня с исходной точки. Спасая положение, я восхитился Альбертычем:
— Какие отличные у него рацухи! — и, спеша уйти от заминки, спросил: — Химик беспокойный?
Скачок моей мысли породил недолгое молчание. Затем Ад сказал, как бы думая вслух:
— Да нет, он не больно мешает. Только что может повеситься. Или вены себе перерезать.
— Оставь! Человек играется, балдеет...
— Истерика. Перед смертью, бывает, ещё как балдеют! — заметил мой друг авторитетно.
Рассказал: старый кореш Альбертыча — вместе служили на флоте — живёт в одном городе с химиком, знает этого Славика хорошо. Тот не удержал «трос карьеры», оказался «в трубе» и «тонет в разочаровании, как в стакане». Кореш направил его к Альбертычу «для попытки развеяться».
