«Ты, правда, обиделся? — Глаза у Ривочки были огорченные. — И книгу не выбрал».
«В другой раз»...
5
На экране между тем средних лет мужчина, коротко обстриженный, с короткой, мощно отлитой фигурой тяжеловеса, торопливо, один за другим засовывал в рот целлулоидные шарики для настольного тенниса и с силой выплевывал их в мишень. Опять же требовалось (так он сам объявил) за минуту взять в рот и выплюнуть несколько десятков шариков и при этом попасть в цель. Лицо и шея мужчины побагровели, он со скоростью заведенного механизма подносил руку ко рту, шарики летели пулей, с пустым стуком ударялись о доску мишени, падали на пол и катились по сцене; зрители, подбадривая героя, считали хором: «...дрейундцванциг... фирундцванциг...», и каждый раз, когда он со скоростью заряжающего устройства автоматического оружия закладывал в рот шарик, страшно было, что он второпях вместо того, чтобы выплюнуть, по ошибке его проглотит.
«Дурак! — смеялся Старик. — Нашел, на что время тратить! Обучил бы верблюда, у верблюда бы лучше получилось. А?»
Стрелка часов, обгоняя метателя шариков, обежала круг. Под рукой у человека на сцене осталось несколько так и не выпущенных в цель шариков. Но публика было великодушна, и он все равно сорвал свои бурные аплодисменты.
В дверях появилась старшая сестра Ильзе. Профессору пора было делать процедуру. Он виновато улыбнулся и суетливым шагом двинулся вслед за сестрой.
Ребе уже несколько минут не смотрел на экран. Человек с шариками его не заинтересовал, и он снова погрузился в свои вычисления. Энергетический канал, который он прокладывал в юго-восточном направлении, где-то совсем недалеко наталкивался на могучую преграду, которую никак не удавалось обойти. Водя карандашиком по карте, Ребе предположил, что это район Освенцима, здесь всегда возникали сложности. Он спешил: время позднее, а он не мог бы заснуть, не выполнив дневного задания Учителя, не почувствовав на лбу его легкой прохладной ладони — сигнала, что маршрут найден, энергия добра достигла цели.
«Вот стыдоба!.. — что-то происходившее на экране очень возмущало Старика. — Это же надо на такое идти ради тачки лакированной!.. Вы, Ребе, взгляните только...»
Но Ребе в своем картузе сидел, вобрав голову в плечи, и водил по карте огрызком карандаша.
«Как черепаха из мультфильма», — усмехнулся Старик и стал смотреть один.
6
...Он смотрел и вспоминал: специальное училише в большом приволжском городе, Западную Украину, где надо было укоренять и укреплять на присоединенных территориях непривычную для тамошних людей советскую власть, войну, которую он прошел от начала до конца, до Рейхстага (на Рейхстаге, впрочем, не расписался), четыре года трудной работы, отмеченной скромным орденом и полдюжиной медалей, — только в сорок шестом он вдруг снова оказался в родном городе, куда его ничто не тянуло. Мать перед самой войной насмерть задавил поезд: прямо по путям возвращалась домой после ночной смены (Ида написала в открытке: «как Анну Каренину»), на похороны он не выбрался, а потом город захватили немцы, и сестру Иду уже через несколько дней расстреляли вместе с пятью тысячами других самых ненужных евреев в старых каменоломнях за городской чертой.
Он попал в город ненадолго, всего на несколько недель: послали для усиления в состав группы, занятой трудным путаным делом. Многих из прежних знакомых в городе уже не было: одни погибли на фронте, других расстреляли немцы, некоторые не вернулись из эвакуации, но оставались и такие, кого он помнил и кто помнил его, — он старался не встречаться с ними: не хотел лишних связей, лишних отношений, да и люди эти, жизнь которых уже давно разминулась с его жизнью, не интересовали его. Работы был непочатый край, он отправлялся в управление рано утром, домой возвращался заполночь, несколько раз кто-то на улице окликал его, о чем-то расспрашивал, он отвечал сухо и торопливо.
Его поселили на частной квартире, специально предназначенной для сотрудников, прибывающих в командировку. Вторую комнату занимала веселая одышливая толстуха весьма преклонного возраста, отрекомендовавшаяся ветераном трудового фронта. Он был уверен, что она доносчица, поэтому держал себя с ней непринужденно, пошучивал и приносил к вечернему чаю конфеты и печенье из служебного буфета.
Порученная работа уже подходила к концу, когда однажды под вечер ему сообщили, что какая-то женщина, старая его знакомая (фамилию он слышал впервые), просит его принять. Он приказал пропустить — в кабинет вошла Ривочка. За десять лет она, конечно, постарела, морщинки на лице и глаза усталые, но это он разглядел позже, когда она сидела напротив, ярко освещенная лампой, а сперва, когда появилась на пороге, только задохнулся, как прежде, мальчиком: она.
Тотчас справился с собой.
«Это у вас по мужу фамилия?»
Она кивнула.
«Давно?»
«Четвертый год. Девочке уже полгода».
«А родители?»
«Родители погибли».
«Здесь?». Он кивнул на окно.
«В дороге. Ехали в эвакуацию, а вагон разбомбили».
«А вы что ж?»
«А я жива».
Он вспомнил сверкающие корешки книг за стеклом шкафа, мраморную статуэтку — девушка, мечтающая на скамье,
«И что же делает ваш муж?»
«Он очень хороший человек. Намного меня старше. Благодаря ему я и жива осталась. Работал на Криницком заводе, инженером. Недавно его арестовали».
Ему показалось, будто кто-то туго затянул на нем ремень. Впрочем, следовало ожидать что-нибудь подобное: не для того же она явилась в управление, чтобы на него посмотреть.
«Я знаю, что он невиновен», — быстро прибавила Ривочка.
«Об этом мы с вами судить не можем».
Он что-то слышал про аресты на Криницком заводе, но завод был совсем не по его части.
«Я к этому делу не имею ни малейшего отношения».
Ривочка покорно кивнула.
Сейчас она встанет и уйдет навсегда. Сердце у него сжалось. Перед глазами, точно высвеченный лампой, возник тот вечер, весь разом: толстый доктор, книги в шкафу, мраморная девушка на скамье, серебряный молочник с пенками, рябая Тося в белом переднике, ты только не вздумай лезть целоваться.
Он чувствовал, что Ривочка медлит, и знал, что всю жизнь себе не простит, если упустит такую возможность. Губы у Ривочки были сомкнуты печально и строго, его томило желание припасть к ним, заставить раскрыться, ответить ему, вобрать его в себя. «Опомнись, — свистел в уши страх. — Узнает кто, костей не соберешь», но не в силах был ничего с собой поделать. Крепко сжал зубы, точно перекусывая какой-то проводок, подмигнул Ривочке, обвел глазами комнату, показывая ей на стены, на потолок (она понимающе кивнула), молча написал на листке бумаги свой домашний адрес, поставил над ним: «Завтра в 7 веч.», показал ей листок (она снова кивнула), порвал, клочки положил в карман. Завтра было воскресенье, а по воскресеньям толстуха уезжала в деревню, где у нее имелся огород, и возвращалась обычно заполночь, если вообще возвращалась, иной раз оставалась ночевать у товарки в деревне. Едва за Ривочкой затворилась дверь, он, будто чары оставили его, тотчас пожалел о том, что сделал, и чуть не бросился вдогонку. Но такое было бы совсем неосмотрительно. Он стал придумывать разные объяснения на случай, если про их свидание сделалось бы известно, объяснения выстраивались толково и убедительно. И по мере того, как отступал страх, мечта о Ривочке, жестокая, тревожащая тело мысль, что теперь она в его власти, всё крепче овладевала им. Он будоражил память разными замечательными штуками, которым обучила его, когда их воинская часть стояла в Польше, податливая повариха из местных, и теперь примерял, как будет всё это проделывать с Ривочкой, при этом Ривочка возникала в его воображении не теперешней, с какой он только что расстался, а давней тоненькой девочкой, которая стоит перед зеркалом и, подняв руки, снимает через голову платье.
Вечером в воскресенье он загодя высматривал ее, прячась у окна за кружевной занавеской. Ривочка появилась перед домом, как было условлено, ровно в семь. У нее была усталая походка, — но разве он мог рассчитывать, что она на крыльях прилетит? Думать об этом не хотелось. Страх, что кто-то ее заметил, электрическим разрядом на мгновение сжал сердце, но радость предстоящего тут же охватила его, сердце застучало быстро и громко, он бросился отпирать дверь до того, как раздастся звонок — резкий вскрик звонка грубо разорвал бы нетерпеливую, заполненную лишь гулкими ударами его сердца и стуком каблуков на лестнице тишину ожидания; уже на пороге он обнял Ривочку и поцеловал, — не отпугивая, коротко, как друзья целуются при встрече: «Ну, вот и увиделись!» Посреди стола сиротливо пристроились бутылка красного вина и маленький торт, купленные в служебном буфете (по карточкам не найдешь). Он принялся было тотчас разливать вино, но Ривочка отодвинула стакан: «Я не могу, у меня времени совсем мало: соседку попросила за дочкой присмотреть». Он вдруг обрадовался, что у нее времени мало, что дочка.
