На другой день пани переоделась в простое черное платье и пошла к уже упомянутой гадалке Марыле, которая тоже была вдовой; говорили, что своего мужа она самолично спровадила на тот свет. Стены были увешаны вениками из трав, от запаха которых пани Ставецкая чуть не упала в обморок.
К концу рассказа помещицы Марыля с трудом сдерживала злобный смех.
– Анна – колдунья, – заявила она. – Должно быть, отец ее всякому паскудству научил. Ходят слухи, что плотник продал душу дьяволу, чтобы жениться на богатой, но бесы обманули его – подсунули учительницу, которой помещик обещал большое приданое, а выдал полтора пфеннига!
Марыля не могла открыть секрет кольца: за это ее ждало бы наказание пострашнее можжевеловой настойки. Но и отказать себе в удовольствии полюбоваться, как обнаглевшая девчонка окажется по колено в грязи, она не могла.
– Что же мне делать? – спросила пани Ставецкая.
– Не скрывайте правду, пани. Скажите вашему сыну, что его жена ведьма, и если он завтра в полночь придет на опушку леса, то убедится в этом сам.
Тадеуш не хотел в это верить. Он посоветовал матери съездить в Кёнигсберг полечить нервы. Мать в гневе вышла вон, Тадеуш налил штоф водки и задумался. Ему тоже начала казаться подозрительной его поспешная женитьба.
Проснулся он вечером. Очень болела голова, и в ней шелестела одна фраза: “Тринадцатое, опушка леса”. Тадеуш с трудом привел себя в порядок, опохмелился и поехал на опушку. Никого и ничего там не было. Только совы, сверкая во тьме подлыми глазами, пытались ловить мышей.
“Мать совсем сошла с ума”, – подумал Ставецкий, и тут из чащи донесся невнятный шум. Звуки все приближались, и вскоре Тадеуш услышал за кустами вопли и треск. Удерживая поводья одной рукой, другой он раздвинул ветки и увидел на поляне жуткую вакханалию. Голые мужчины, женщины и малолетние дети плясали, орали и грызли корни деревьев, которые отвечали им бранью на кашубском языке.
Одна из женщин обернулась, у нее было лицо Анны. Тадеуш рванул поводья и поскакал невесть куда, сопровождаемый хохотом и омерзительными звуками скрипки, на которой играл пейсатый черный козел, стоящий на задних ногах посреди поляны.
Только на рассвете Тадеушу показалось, что он нашел дорогу обратно. Он выехал на край леса, поросший можжевельником. Все вокруг окутывал странный серебристо-серый туман. Молодого человека так трясло, что он с трудом удерживался в седле. Черт, это же не поозерье, а совсем незнакомая местность, внезапно понял он. Тропинка больше никуда не вела – за плотной стеной тумана вообще ничего не было. Отчаявшийся Тадеуш забормотал молитву:
– Anima Christi, sanctifica me. Corpus Christi, salve me. Sanguis Christi, inebria me, kurwa mac.
Из тумана, не торопясь, вышел бородатый мужичок с корзиной.
– Эй, любезный, – крикнул Тадеуш, – постой! Как попасть в такую-то деревню?
– Да вот же она, – удивленно ответил мужик, – у вас за спиной.
Тадеуш обернулся, и его стал разбирать истерический смех. Он хотел поблагодарить мужика, но тот уже исчез, только дырявая корзина осталась валяться на земле. Из нее выползали змеи, ужи и жабы.
Дома он не захотел не то что говорить с Анной, а даже видеть ее. Говорила пани Ставецкая. Анна требовала разрешить ей увидеться с мужем, и наконец он появился в дверях, бледный, как свежевыстиранная простыня, и велел ей убираться.
Анна без устали смотрела на кольцо, но оно оставалось серебряным. Она собрала скромный узелок и покинула поместье. Дети служанок свистели ей вслед, а служанки швыряли бы камнями, если бы это разрешал не только Ветхий Завет, но и общественная мораль.
Направилась Анна не к отцу, а в сторожку лесника. Лесник курил махорочный табак, на столе перед ним лежала Библия Мартина Лютера.
– Чему ты удивляешься? – спросил он. – С нами связаться – все равно что с врачами: заплатить-то заплатишь, а вот вылечат тебя или угробят, один Бог знает.
– Я же вам ничего не заплатила, – с ужасом сказала Анна.
– А когда не платишь, и вовсе на хорошее рассчитывать нельзя. Ты скажи спасибо, что я вчера твоего муженька на дорогу вывел, а то Марыля совсем задурила бы ему голову, и сгинул бы он как пить дать. А там его мать быстро загнала бы тебя в могилу: ведь возможность поломать судьбу у тебя осталась только одна, и ничего умного ты уж точно не пожелала бы.
– Так это Марыля наколдовала? – переспросила Анна, которой вдруг все стало ясно. – А вы с ней водку пьете…
– С кем же мне еще пить? – пожал плечами лесник. – С вашими деревенскими мужиками? Они скучные дураки, а Марыля бесов приводит, с которыми весело.
Анна положила на колени узелок, на узелок голову и разрыдалась.
– Не горюй, – сказал лесник, – кольцо станет золотым еще раз.
– А вдруг это случится лет через тридцать, и я тогда буду нищенкой бродить по свету, старая, оборванная, и никаких желаний у меня не останется? Не лучше ли сдохнуть? Жизнь, которая начнется у меня с завтрашнего дня, – это уже не жизнь.
– Одного я тебе не открыл, – спокойно отозвался лесник. – Кольцо можно трижды повернуть и загадать желание. Оно сбудется, но сразу после этого человек умрет, потому что судьбу торопить нельзя.
– Зачем это? – изумилась Анна. – Когда ты мертв, тебе уже все равно, что ты загадывал накануне.
– А ты пораскинь мозгами как следует, – предложил он.
Дураки и их наследники еще долго рассказывали, как однажды в августовский полдень вспыхнуло второе солнце. Длинные искры от него посыпались во все стороны.
Тадеуш проснулся от навязчиво яркого света, выглянул в окно и увидел, что рядом с белым диском над кронами лип сияет оранжевый. Еще мгновение, и ему почудилось, что это не солнце, а женское лицо с узнаваемыми чертами. Тут острый луч коснулся крыши и стал невидимым, и усадьба Ставецких загорелась. Никакой водой нельзя было залить этот огонь. Даже если бы усадьба и все вещи в ней были из цельного мрамора – сгорели бы дотла вместе со своими хозяевами.
Вся негодная католическая деревня пылала, и немцы, проезжая мимо в своих чистых новых пролетках, думали: торф горит. А лесник в сторожке перечитывал трактат Лютера о борьбе с католиками и думал, что теперь обманул и сатану, и Бога и обрел, несмотря ни на что, спасение души.
