Что у буржуев было хорошо, так это сервис. Чуть какой шанс урвать капусты, как бегут наперегонки и все такие вежливые и быстрые, будто не на зарплате сидят, а на большой доле от этого бизнеса. Через 15 минут подкатил микроавтобус, вышли трое в белыххалатах. Один сразу пошёл наверх, к мадам, оформлять документы, а двое остались изучать тело. Наверное, будут брать анализы на холеру, чумку и прочие заразные животные болячки. Управились быстро, споро загрузили псину в бус и закурили. Потом спустился первый и начал что-то возбуждённо рассказывать остальным. Мирон быструю речь понимал с трудом, распознал только, что речь шла о мадам, потому что маленький, приземистый арабчонок несколько раз повторил её имя: Жеви Тако.
Они отчалили, Мирон вышел на крыльцо, посмотреть бу-сику вслед, потом закончил с мусором. Дальше дел особо не было, управляющий пялил свою арабскую тёлку где-то в горах, а больше нагрузить делами было некому. Перекурив во внутреннем дворике и включив на телефоне в людской автоответчик, он пошёл на третий этаж, доложить хозяйке, как все прошло.
Жевеньева
Коньяк уже шумел в голове, — после бессонной ночи работы ему было немного. Но плакать больше не хотелось, Жеви выдвинула стул на крохотный балкончик, вытянула ноги и удалилась в воспоминания, в которых и она, и Кони были молоды...
Войцех подхватил её на самом краю. Он тогда ставил небольшую антрепризу и пригласил Жеви на главную роль. Она была очень известна, и, как признавался потом Войцех, он боялся, как с ней получится. Получился же не только спектакль, но и отличный брак на целых восемь лет. Восемь лет полного счастья, включая пару часов солнца в собственной квартире, которую они тогда купили на Монпарнасе.
Она наслаждалась каждым днём после того ужаса, который пришлось пережить. Войцех, надо отдать ему должное, ни разу не заводил речь о детях и ни словом не обмолвился о том, что произошло с Жевеньевой, хотя об этом знали все — газеты постарались. Вся пресса, и жёлтая, и белая, когда-то смаковала жуткую историю восходящей звезды кино.
После театральной студии Жеви несколько лет ждала своей роли. За ожидание денег не платят, и тогда её юный муж, Арне, решил уйти из театра. С его римским профилем можно было дождаться чего-нибудь приличного, но деньги и природная лень сделали своё — он соблазнился хорошим контрактом и ушёл в порно-кино.
Жевеньева тогда была беременна, о театре временно пришлось забыть. Она если и была против такого выбора мужа, то ничего не сказала, ведь они жили в мире, где, в отличие от Монтандра, на многие сложные вещи принято было смотреть просто. Самое интересное, что у Арне были достаточно скромные данные для порно, да и трахался он, честно говоря, средненько.
Потом родился малыш Жиль, и жизнь наполнилась новым смыслом. Арне, бывало, пропадал на месяцы, потом появлялся, оставлял деньги, а трахался ещё хуже. Наверное, уставал на работе.
Так продолжалось до того чёртовою дня, когда Жиль утонул в ванной. Жеви отправилась на встречу с очередным мелким продюсером, а няня-сенегалка отошла к телефону и заболталась с кем-то. Жевеньева сначала пыталась задушить няню, потом хотела выброситься из окна, но люди помешали сделать и то, и другое.
Она пролежала в лечебнице полгода, Арне оплатил счета, но даже встретиться не захотел. Жеви его понимала и желала лишь одного — умереть. Именно в тот момент на горизонте впервые появился Луи Лантэн. Он много говорил, хотя Жевеньева сразу согласилась на предложение — сыграть молодую наркоманку в фильме «Лучше всех», по его же собственному сценарию.
Луи хотел добиться полного, стопроцентного попадания в цель — поначалу на эту роль пробовали реальных актрис-наркоманок. Но продюсеры не захотели рисковать, справедливо опасаясь потратить деньги и остаться ни с чем. В те годы с этим амплуа было сложно — это сейчас модели и актрисы с чёрными кругами под глазами в топе, а тогда ценились банально красивые женщины.
Жеви тощую наркоманку сыграла божественно. Так говорил режиссёр, так писала даже независимая пресса. Ещё бы — такая личная трагедия, причём реальная! Как и следовало ожидать, всё это сработало. Самое интересное, что она не играла, просто повторяла текст и следовала командам режиссёра, думая при этом о своём. «Лучше всех» стал настоящим хитом, Жеви и Луи начали кататься по фестивалям, истоптали кучу красных дорожек и получили массу статуэток различных форм. Где-то посередине славы сам собой нашелся Арне, они снова сошлись. Он оставил свой бизнес и занялся делами Жевеньевы.
Практически сразу Арне заговорил об ещё одном ребёнке. Жевеньева не сопротивлялась. В бесчисленных гостиницах от Японии до Мексики они начали делать второго малыша, но ничего не получилось. Наверное, дело было в том, что Жеви внутреннее не хотела этого, всё время возвращаясь к той розовой детской ванночке...
Арне засыпал, она пила коньяк и плакала. Её тогда постоянно преследовал ещё один образ — в детстве, в Монтандре, когда умер их старый пёс Бисмарк, отец на следующий день принёс щенка овчарки. Жеви так его и не приняла и бесконечно плакала, а младшая сестра, Мари, спокойно игралась со щенком и, казалось, выбросила из головы Бисмарка, как сломанную куклу. Что-то подобное снова происходило с Жевеньевой и убивало её по второму кругу.
После скандала на фестивале в Сан-Себастьяне Арне ушёл во второй и последний раз. Жеви подписала два контракта на съёмки в новых фильмах, но оба провалились в прокате. Осталось имя и фирменный тяжёлый взгляд, который через десять лет понадобился сначала Лантэну, а потом и Войцеху.
Казалось, посыльный судьбы наконец настиг её и выдал компенсацию за всё, что происходило с ней ранее. Но восьми лет счастья с Войцехом было мало для приличной компенсации. Осталась Кони и квартира в Париже с кусочком солнца. На жизнь хватало игры в театрах и эпизодов в сериалах, в которые её звали достаточно часто — там каждое известное имя на счету. Оплачивался один-два съёмочных дня, а фамилия в титрах и знакомое лицо на втором плане презентационного постера своё дело делали. Жевеньева это хорошо понимала и не дешевила...
Мирон
Она сидела там же, в комнате с балкончиком. Солнце уже светило вовсю и было хорошо видно, что в бутылке ещё есть грамм шестьсот-семьсот. Мирон сказал, что всё прошло нормально, что Кони похоронят на специальном собачьем кладбище, и от себя ещё присочинил, что договорился о хорошем месте, с видом на лес. Мадам ответила, что очень благодарна ему, и предложила выпить.
Налили, выпили и замолчали. Мирон понимал, что нужно что-то сказать, и лихорадочно пытался вспомнить о собаке что-нибудь хорошее, но ничего придумать не смог. Но всё равно сказать что-то было нужно:
— Четырнадцать лет — это много для собаки, — тщательно подбирая слова, начал Мирон.
— Я слышала, что собачий возраст нужно умножать на шесть, и тогда будет, как у людей.
— Получается семьдесят четыре, — поддакнул Мирон и попытался вспомнить, сколько жили собаки дома.
— Это немного, — возразила Жевеньва, — её мать у хозяина заправки, у меня на родине, прожила шестнадцать.
— У вас тут даже собаки долго живут.
— У вас в России, наверное, холодно, от этого умирают раньше?
Мирон лишний раз поразился тупорылости французов и ответил фразой, которую разучил одной из первых, после «бон-жура», «сава», «оревуара» и «мерси»: я не из России, а из Украины.
— А, да-да. Я слышала об этой стране.
— Я вообще жил южнее вас, а люди у нас умирают раньше, потому что живут как собаки.
— А собаки?
Мирон от усиленной работы переводчика в мозге начал уставать и злиться:
— Собаки что?
— А собаки как тогда живут?
— Собаки живут недолго, лет семь-восемь.
Тётка сделала удивлённое лицо, типа, порадовалась за свою Кони, которой выпала прекрасная судьба пса из Западной Европы, а Мирон налил себе ещё.
В детстве старшая сеструха дала ему почитать Ремарка — «Три товарища». Точнее, он сам попросил, после того, как Анька две недели читала, не отрываясь. Книжка ему не понравилась. Слишком жалостливая, а чего, спрашивается, жаловаться? Бедность у них там, разруха, инфляция, а они при этом постоянно бухают в кафе и ездят на такси. Настоящая бедность — это когда батя шахтёр-инвалид с пенсией в пять копеек, когда мать-прачка и когда химкомбинат закрыли, а город плавно пошабашил. Инфляция настоящая была у нас. Настоящая разруха — тоже у нас. А эти как будто кино про всё это смотрели...
На противоположной от балкона стене висели какие-то старые фото и большой чёрно-белый плакат с тощей тёлкой с огромными такими чёрными глазищами. По щеке у неё стекала чёрная слеза, левый локоть был перетянут и прижат к плечу, а правой эта бикса держала здоровенный баян (примечание переводчика: шприц). Мирон ещё посмотрел на постер и, скептически усмехнувшись, сказал: «Сразу видно, что она никогда по-настоящему не «двигалась»!
