Ирина Борисова - Хозяйка

Так мы с ней и дрейфуем, я загребаю, она крепко держится за меня, иногда я пытаюсь освободиться и ослабить хватку. Но если она разжимает пальцы и начинает опускаться на дно, я хватаю ее за шиворот, и мы снова тянем друг друга в разные стороны.

На дешевых базарах я чувствую себя как дома: я бываю на Ладожской на маленьком расхристанном рыночке, ютящемся на задворках после постройки у метро несуразного железобетонного короба, и все же не сдающем позиций. Я заезжаю туда по дороге домой: за остановкой маршруток кончаются потуги на цивильность — при входе на базар бабушки раскладывают по ящикам корзинки с ягодами и грибами, на базаре, в выделенной ему узкой щели огненноглазые мужчины расторопно кантуют ящики, выкладывая из них виноград и помидоры, вступают в дискуссии с тетками, щедро сыплют комплименты, катают тачки с арбузами, зычно покрикивая или распевая заунывные песни, восточные красавицы с протянутой рукой убеждают продаваемое попробовать — все бьет в глаз, выпирает, благоухает, соблазняет дешевизной — не захочешь, а наберешь больше, чем можешь унести и, досадуя на завидущие глаза, тащишься к маршрутке, отбиваясь от предлагающих проводить знойных кавалеров.

Также я бываю и в «Народном» универсаме: судя по огромному количеству стоящих около как дешевых, так и дорогих машин, народ любит свой универсам, хотя он и похож на большое социалистическое сельпо: с потолка свисают серые с черными буквами плакаты: «Овощи», «Мясо», «Путассу», продавцов орава, и все какие-то лохматые и нетрезвые, прилавки обшарпанные, но цены, действительно, впечатляют, народ деловито снует, сталкиваясь тележками, набирает все подряд, нисколько не стесняясь, что приехал в такое непрезентабельное место, всем своим видом показывая, что обойдется и без гламура, было бы дешево.

За носками без резинок и хлопчатобумажными чулками для бабушки я хожу и на близлежащую барахолку с рядами из маленьких ларьков, на которых разложена всякая всячина: блестящие заколки, посуда, дешевые тряпки и туфли, думаешь, сколько же всего этого надо продать, чтобы что-то заработать, когда-то я общалась с женщиной, которая торговала на рынке, она говорила, что все время что-то заказывает, ездит за тюками на вокзал, а привозят какие-то не те размеры, ловит милиция; и на лицах торгующих я вижу ту же сосредоточенность и заботу.

Магазины типа «Ленты» и «Метро» кажутся мне уже чем-то стерилизованным и буржуазным: все приезжают на машинах, нет стариков с их скромными мешочками, покупающими лишь необходимое и разве что-то очень дешевое в качестве баловства — здесь везут в тележках не окорока и яйца, как в «Народном», а блестящие кулечки и пакетики, фрукты не разномастные, как на рынке, а одинаково гладкие, без выщерблины, полуфабрикаты, далеко ушедшие от первоисточника: не замороженные рыбы, а сделанное из них филе, нет элемента случайности, эти сети и мегамонстры кажутся мне лишенными индивидуальности.

В дорогом бутике, где редкие посетители расплачиваются, не глядя, я чувствую себя скорее в гостях, я иногда тоже отваживаюсь зайти туда поглазеть и внутренне содрогнуться, взглянув на цены. Не знаю, что думают про меня любезно предлагающие помочь продавцы, я же, отказываясь и толкая на выход дверь, думаю, что по таким ценам, в любом случае, никогда бы ничего не купила.

Богатеть бесполезно: все равно будет тянуть туда, где морщат лоб, торгуются, выгадывают каждый грош, беспокоятся, не сгнили бы мандарины. Может быть, потому что люблю толкаться в толпе, то ли оттого, что привыкла кумекать сама, я хожу на рынок в поисках немножечко лучшей альтернативы.

В жизни нет совершенства, а только чуть-чуть хорошего, чуть-чуть плохого и много непонятно чего, происходящего непонятно зачем. Мы едем «закрывать дачу», отправлять ежегодный ритуал, изобретенный когда-то моими родителями, со снятием штор и залеплением окон газетами, забиванием фундамента рубероидом и укатыванием бочек в сарай. Мы с Гришей несемся на машине по пустой дороге сквозь красивые желто-золотые леса, кусая по очереди шоколадку, жмурясь от солнца, вздыхая, что так и не выбрались за грибами, хоть Гриша купил сапоги и корзину, и даже не погуляли по лесу, все некогда, ничего не остается, как утешаться мыслью, что мимолетная красота не отличается от длящейся, по крайней мере, не успевает надоесть.

Бабушка, главный идеолог дачи и жрец всех ее ритуалов, на сей раз дома, этим летом после болезни она переехала к нам, она написала нам список того, что надо на даче сделать, представляющий, скорее, сочинение с витиеватыми отступлениями о повадках мышей и их способностью забираться в шкаф и сервант, если последние должным образом не закрыть, разобрать ее каракули трудно, и, запрятав список поглубже, я думаю, что успею его прочитать и потом.

Дача — кристалл, в котором когда-то, как два клинка, пересеклись, высекая искры, два мировоззрения, родителей и наше. Их время внушило им слово «надо», железную убежденность, что они правы, и что все другие тоже должны. Наше время научило нас задавать вопросы, рефлексировать, бунтовать, хотя вербально и безрезультатно, а потом мучиться сомнениями и нести вину.

Дача — как горизонт, которого никогда не достигнешь, с самого начала считалось, что это будет место, где всем когда-нибудь, когда она построится, будет хорошо, но грань между завершением ее строительства и началом ремонтов фундамента оказалась размытой, вместо чаепития на веранде и чтением книг в гамаке, ассоциирующихся у меня когда-то с понятием дачи, я, обученная бабушкой, обрывала клубничные усы и иногда умудрялась обрезать вместо петрушки морковную ботву. Я помню, как нас сначала возили туда родители на зеленом 407-м «Москвиче», и Гриша рыл там ямы, а я конопатила стены, потом мы возили туда постаревших родителей на «Москвичах» более поздних моделей, их лица были полны укора за наше недостаточное рвение, и при таянии снега и приближении весны мы испытывали смешанные чувства: с одной стороны, хорошо, что тепло, с другой стороны — скоро опять на дачу.

Бабушка обрела здесь себя в садоводстве, стала в этом деле экспертом и была счастлива, отец в свое последнее лето перечитывал Фейхтвангера в собственноручно выстроенном доме, наш сын Алеша обрел там друга Ромку, возможность ловить в канавах головастиков и бесконтрольно носиться Бог знает в каких далях на велике, мы же с Гришей как-то провисли, на нашу долю досталось, в основном, обеспечение жизнедеятельности живущих летом на даче с Алешей родителей — в магазине там были жуткие очереди, и приходилось возить им туда все до буханки хлеба, собирая продукты по городской жаре.

Теперь здесь все изменилось, сменилось поколение, одни дома обветшали, другие вообще заброшены, но появились коттеджи, их немного — еще во времена молодости мы роптали, что наше садоводство лишено какой бы то ни было романтики, нет природы, только линии, квадратики огородов и разнокалиберные дома. Теперь огородов меньше, хотя в некоторых стариках не угас еще садоводческий пыл, на их участках лежат на черной земле большие желтые тыквы, но больше газонов, у нас тоже косилка, в этом году я вновь попыталась выкосить ею заросший огород, но заболела бабушка, и я успела скосить лишь половину.

И вот мы приехали, с соседнего участка к нам приближаются две странные фигуры в меховых шапках с банками огурцов в руках, это старики-соседи: этим летом их железное социалистическое мировоззрение вновь одержало победу над нашей мягкотелостью и аморфностью, они пристали к нам с чисткой колодца (он у нас общий), и мы не смогли устоять, ввязались, раскопали, ужаснулись, и наняли, в конце концов, гастарбайтеров из Белоруссии, заплатили деньги, чтобы только от нас отстали. И все равно, те несколько раз, в которые мы вырывались потом на дачу, были загублены развернувшейся перед домом стройкой, трущимся на нашей веранде соседом, увлеченно манипулирующим насосом, откачивающим из колодца воду, жалующимся при этом на нерадивость гастарбайтеров, и, преодолевая неловкость, что вроде тоже надо что-то делать, мы все же успевали убежать на канал.

Если на нашей даче и есть что-то хорошее, то это канал: надо проехать на велосипеде по линии, пересечь шоссе, проехать по скрипящему, гнущемуся под колесами, висящему над заросшим Петровским каналом железному мостику и оказаться на тенистой тропинке, прохладной в любую жару, на которой таинственно пахнет сыростью, а потом — раз, вылетаешь вверх на холм и видишь под обрывом стремительную реку, ну и что, что искусственную, зато с чистой коричневатой водой, с быстрым течением, с проносящимися по ней лодками и катерами, с изредка проползающими баржами, и если переплыть на тот берег и пройти немного, не боясь роящихся комаров, увидишь Ладогу.

Дачу без воды я не считаю за дачу: хорошо летом приезжать на канал утром, когда никого еще нет, и поют птицы, и сквозь деревья на том берегу в солнечном луче иногда сверкнет Ладога. Хорошо приезжать и вечером, выкупаться, а потом посидеть на берегу, жмурясь от укатывающегося за Ладогу солнца, прижавшись спиной к горячему железу давно уже пустующего лодочного гаража.