— Я был внизу, разбирал вещи. Прозвучала боцманская дудка… Я понял, что пробил час, отпихнул Веббера и кинулся наверх — увы, поздно. Мы снялись с якоря. Боюсь, сэр, у вас не хватит чуткости, чтобы представить всю полноту разрыва между кораблями, когда снимаешься с якоря — они превращаются в два разных континента, лица друзей вмиг становятся чужими и незнакомыми, а будущее их различно и скрыто туманом. Расставание смерти подобно!
— Смею сказать, чуткости у меня не меньше вашего, сэр!
— Именно об этом я и говорю.
— Так что же мисс Чамли?
— Она подошла к поручню и стояла там с горестным видом. «Алкиона» отходила все дальше и дальше. Мне кажется, мисс Чамли снова настиг приступ морской болезни, которой, как вы знаете, мистер Тальбот, она часто страдает.
— Бедное дитя! Я не стану, мистер Бене, описывать ночи, полные слез и тоски, боязнь, что она встретит другого мужчину, страстное желание увидеть ее снова и тщетность подобной мечты! Она обречена плыть в Индию, я — в Новый Южный Уэльс. Мы повстречались всего на несколько часов, в тот волшебный день, когда наши корабли застыли борт о борт рядом друг с другом. Я обедал с ней, танцевал на балу — невообразимо, бал на просторах Атлантики! А потом я свалился — в горячке, в болезненном бреду, — и мы расстались. Поймите же, мне драгоценно любое мимолетное описание того, что она делала, пока вы… увивались за леди Сомерсет.
— Я поклонялся леди Сомерсет!
— А она, мисс Чамли, стала вашей сторонницей, можно сказать, союзницей в этой предосудительной… нет, что я говорю — в этой нежной привязанности…
— Любви всей моей жизни, сэр.
— Знаете, в тот день у меня началась новая жизнь! Меня словно ударило громом, поразило молнией или, если вам встречалось такое выражение — coup de foudre.[5]
— Повторите-ка еще раз.
— Coup de foudre.
— Да, звучит знакомо.
— И перед тем как мы расстались, мисс Чамли призналась, что ценит меня выше, чем кого-либо еще на наших двух кораблях. Позже я получил billet doux…[6]
— Billet doux, ради всего святого!
— Разве это не поощрение моих чувств?
— Как я могу вам ответить, если не знаю, что там было написано?
— Я наизусть помню каждое слово: «Молодая особа навсегда запомнит встречу двух кораблей посреди океана и лелеет надежду, что когда-нибудь они бросят якоря в одной гавани».
Мистер Бене покачал головой.
— Простите, сэр, но я не вижу в этом послании ничего обнадеживающего.
— Ничего! Помилуйте? Как — ничего?
— Или очень мало. На мой взгляд, оно звучит, как conge[7] — если вам знакомо такое слово.
— Расставание!
— Возможно даже с некоторой ноткой облегчения…
— Не верю!
— …и надежды на то, что ваше знакомство оборвется так же легко, как и началось.
— Нет!
— Мистер Тальбот, будьте мужчиной. Разве я ропщу или жалуюсь? А ведь у меня нет ни малейшей надежды вновь увидеться с предметом любви. Мне в утешение остался лишь талант.
С этими словами мистер Бене развернулся и исчез в каюте. Меня охватил гнев.
Не поверю ни единому слову!
Она была там, со мной — не иллюзорное создание, черты которого я никак не мог вспомнить и собрать воедино, как ни старался, ворочаясь на койке, — но полная жизни, благоухающая лавандой, и глаза ее светились во тьме, когда она тихо, но страстно шептала: «О да, конечно!»
Бене не видел, не слышал ее тогда.
Она чувствует то же самое, что и я!
Я глядел на разделявшие нас с мисс Чамли воды, пока не поутихла ярость — впрочем, горе мое, как всегда, осталось со мной. За спиной хлопнула дверь, простучали шаги Бене, стукнула дверь кают-компании. Я не обернулся. Во — первых, он явно поддразнивал меня, во-вторых, он из чужой клики. Хоть Чарльз и запретил мне употреблять это слово, про себя я могу говорить его сколько угодно. Чарльзу нужна поддержка. С этой мыслью я подозвал Веббера. Он помог мне облачиться в дождевик и сапоги. Я с трудом вскарабкался на шкафут, но Чарльза нигде не было. Казалось, мы пересекли какую-то невидимую морскую границу. Вода, которая раньше была то синей, то серой, определенно позеленела. Воздух стал заметно холодней, а брызги, попавшие мне на лицо, чуть не примерзли к щеке. Ветер дул юго-западный, и мы шли на юго-восток. Ураган давно кончился, ровный ветер гнал волны в борт. Под низкими облаками с невидимого западного горизонта поплыли мимо струи тумана. Я ощутил мелкую качку — результат укороченных мачт и недостатка парусов. Хорошо хоть носом зарываться перестали! Канаты, которыми Чарльз обмотал брюхо корабля, держались крепко. Команда была занята — и не только рулевые, дозорные и та часть вахты, что переставляла паруса. Матросы хлопотливо тянули спасательные концы с бака к кнехтам у грот-мачты, а оттуда — на ют и к трапу, ведущему на шканцы. Поневоле задумаешься. Из кубрика вышел Чарльз Саммерс, бросил несколько слов мистеру Гиббсу. Тот козырнул и направился в кубрик. Чарльз осмотрел клинья вокруг гнезда фок-мачты, поговорил со старшиной, который командовал матросами, тянувшими спасательные концы, проверил их, наваливаясь всем телом то тут, то там. Один конец чем-то ему не понравился, но, в общем и целом, Чарльз, похоже, остался доволен. Он поднялся на бак, заговорил с кем-то у рынды, заметил меня и помахал рукой. Я ответил ему тем же, но подходить не стал. Закончив дела, он пришел на шкафут.
— Не промокаете?
— Как видите. Вот, надел плащ, чтобы не намочило, заодно и согреюсь. Заметно похолодало.
— Ревущие сороковые. Мы наконец-то дошли до них, но почему-то гораздо южнее, чем положено.
— И как неожиданно!
— Говорят, так всегда бывает. В океане есть своего рода водяные острова, континенты, дороги. Мы наткнулись на континент.
— Ваши спасательные концы пугают.
— Простая предосторожность.
— Похоже, настроение у вас бодрое.
— Угадали, а хотите знать почему? Скажу только вам и на ухо — там, в трюме, мистер Кумбс готовит уголь, и на это уйдет немало времени. Кроме того, при такой погоде починка мачты становится слишком опасной…
— Значит, наша партия у власти!
— Я же просил вас не употреблять подобных выражений!
— Простите, запамятовал.
— Что за репутацию вы составите себе в глазах вашего покровителя, если капитан Андерсон сообщит ему о вашем участии в беспорядках на корабле?
— Он ничего не сообщит до тех пор, пока помнит о дневнике, который рано или поздно ляжет на стол перед моим крестным.
— Я и забыл. Какой давней кажется сейчас вся эта история! И все-таки ради меня — постарайтесь забыть слова, которые намекают на здешние разногласия. Я рад тому обстоятельству, что опасные работы откладываются на неопределенный срок.
— Я был бы рад, если бы мы увеличили скорость, но, разумеется, не такой ценой.
— Позвольте дать вам совет. Надевайте плащ только с одной целью — не промокнуть. В нем жарко, а если вы вспотеете, то быстро растеряете все удовольствие от недавней ванны.
Чарльз многозначительно кивнул и поспешил в кубрик.
«Кивает так, словно подмигивает. Верно, прежде от меня попахивало…» — подумал я.
В паре ярдов от меня мистер Брокльбанк стоял у правого борта под прикрытием (если так можно выразиться) грота — штага, держась за бухту каната. Кто-то одолжил ему огромную древнюю накидку — потрепанную и грязную. Мистер Брокльбанк обмотался ею так, что стал похож на изваяние. Бороду он подвязал каким-то лоскутом — похоже, женский чулок! На пухлом лице лежала печать уныния, глаза глядели в никуда. Я решил, что с ним незачем разговаривать, хотя бы потому, что он не сообщил бы мне ничего нового о мисс Чамли. Поэтому я сдержанно кивнул и прошел мимо, в пассажирский салон. Каюта, в которую я столь храбро собирался возвратиться, стояла распахнутой. Оттуда со щеткой и ведром вышел Филлипс и удалился на шкафут. Я не заходил сюда с тех пор, как Виллер выбрал место для последней в своей жизни — трагической и преступной — выходки. Охваченный внезапной решимостью, я дернул дверь и шагнул внутрь. Каюта совсем не изменилась, разве что стала светлее и чище. Дело в том, что переборки и подволок — или, проще сказать, стены и потолок — были теперь покрыты не тусклой, горчичного цвета, краской, которую по предписанию выделяло адмиралтейство, но блестящей белой эмалью. Что ж, выглядит бодряще. Я потрогал стены — высохли. Оттягивать возвращение больше не было причин. Я опустился на парусиновый стул и попытался внушить себе, что нахожусь в обычном помещении, без всякой истории. Не получилось! Как я ни старался, глаза упорно возвращались к рым-болту у изголовья кровати. Именно его сжимала негнущаяся рука мертвеца, в то время как грузное, словно налитое свинцом тело тяжело вдавилось в койку. Мысли метнулись прочь от Колли только для того, чтобы вызвать в памяти образ Виллера, стоящего подле меня с поднятым к лицу дулом мушкета — я не мог избавиться от этого видения! Безумная храбрость человека, готового встретить смертельный выстрел, словно заразила и меня: вздернутый подбородок, его последний взгляд — мой взгляд! — уперся в выщербленные от времени потолочные балки…
