руга, придерживая парик, глядела растерянно. Отец сделал было попытку встать, но ноги плохо слушались. Он опустился на стул и, повернувшись ко мне, сказал с притворной шутливостью:
– Пойди-ка посмотри… чего это она!
Я поднялся и, стараясь идти ровно, направился в кухню. Салли там не было. Каким-то чутьем я догадался, где ее искать. Я вышел на балкон.
Да, она стояла тут, маленькая, стройная, в светлом платье, мягко выделяясь на фоне потемневших деревьев. Заслышав шаги, она повернулась и, украдкой вытерев глаза, застыла в неподвижности. Обеими руками она упиралась сзади в перила балкона.
Хмель у меня как рукой сняло. Я быстро подошел к ней.
– Что с тобой, Салли? – спросил я.
Она молчала. Теперь я лучше видел ее лицо: нижняя губа спряталась между плотно сжатыми зубами, подбородок вздрагивал.
– Что с тобой? – повторил я вопрос и тут же заметил – по колебанию плеч – как она еще судорожней вцепилась в перила.
– Алекс!… – донесся до меня еле внятный шепот.
– Что? Что, милая?
Она посмотрела на меня в упор.
– Почему у тебя такие грустные шутки?
– Потому что наперед знаю, что их не поймут.
– Видишь, ты опять… – Она слабо вздохнула. – Зачем ты себя мучишь?
– Значит, так устроен. Я всегда делаю не то, что хочу.
Салли отпустила перила и сжала руки на груди.
– Алекс, – сказала она, – так нельзя, понимаешь; ты должен что-то с собой сделать.
– Конечно, может быть, мне следует жениться, как посоветовал ваш Браун.
– Может быть, и жениться, только… – она запнулась, – только не в этом одном дело.
– А в чем?
– Не знаю. Ты должен это лучше знать. Ты умный, Алекс, и добрый, да, не спорь, ты только внушаешь себе, что злой и… – Она замолкла, не отрывая от меня глаз. Боже, сколько в них было тепла!
Я не выдержал и отвернулся.
– Пойдем, Салли, – сказал я, – а не то там Бог знает что подумают.
Она без слов последовала за мной.
***
Ужин закончился; Брауны, не засидевшись, благополучно отбыли, а Салли, сославшись на головную боль, ушла к себе. Мы с отцом опять остались наедине.
Он был в раздраженном состоянии; с ним это всегда случалось после выпитого. Я сидел, бездумно перелистывая журнал, в то время как отец ходил по гостиной тяжелыми неровными шагами.
– Будет дождь, я это чувствую! – желчно прервал он наконец томительное молчание. Я посмотрел на него, но не ответил.
Неожиданно он остановился передо мной; с момент потоптался на месте, потом спросил:
– Что случилось с Салли за ужином?
– Не знаю… женские капризы.
– Капризы! Знаем мы эти капризы! Секретничаете все! – Он сказал это полушутя, но тут же опомнился, заметив, что я нетерпеливым движением захлопнул журнал и бросил его на диван. – Нет, я шучу, ты не подумай, – забормотал он, усаживаясь рядом. – Меня только беспокоит ее состояние. Нервная какая-то стала и все молчит. – Отец потянулся за коньяком, но я отодвинул бутылку.
– Довольно на сегодня! – твердо сказал я. Он подчинился.
– Ты знаешь, – продолжал он, – я совсем не умею с ней говорить. Стараюсь ее развлекать, вожу в гости, в театр, а как останемся одни, слова не могу из себя выдавить. Совсем как чужие. – Он поник головой, помолчал, потом жалобно посмотрел на бутылку. – Одну только, – робко попросил он, – последнюю!
Я налил ему. Мы сидели молча. Отец, смакуя, прихлебывал из рюмки. Я чувствовал, что ему хочется что-то спросить, и не ошибся.
– Алекс, – неуверенно начал он, – ты думаешь, она меня любит?
Я пожал плечами.
– Ведь я понимаю, – продолжал он, – разница в возрасте и тому подобное, а тут еще дела, вечно занят… – Он остановился, задумчиво вращая рюмку, так что коньяк едва не переливался через край. – Ты вот моложе, ее возраста, о чем-то с ней говоришь, что-то, значит, ее интересует, но что?
В последних его словах послышалась беспомощность. Он сидел вполоборота ко мне и ждал.
А я не знал – что ответить. Я не вполне был уверен, что это серьезно; театральность часто мешала его искренности. Да и что я мог рассказать? О чем мы с Салли говорим? О том, как я ною, жалуюсь на то, что мир принадлежит таким, как Браун? О моей глупой страсти к недоступной девушке – о да, я это тоже включил в мою исповедь Салли. О том, наконец, как ее глаза наполняются слезами, когда она слушает мои жалобы и морщится как от боли от моего сарказма? Нет, рассказать отцу все это было бы то же, что заговорить с ним по-гречески.
Все эти соображения приводили к все большему сумбуру. Поэтому я ответил неопределенно:
– Мы говорим о жизни.
– О жизни? – удивился отец.
Но я больше не мог поддерживать этот нелепый разговор. Я поднялся.
– Пойду спать, – сказал я.
– Так сейчас половина десятого!
– Я устал.
– Ладно, посиди еще! – Он с силой потянул меня за рукав. Я уселся.
– Я в последнее время болею… – начал он.
– Знаю. Тебе следует меньше пить.
– Об этом в другой раз. Сейчас я только хочу повторить мое предложение: переходи работать к нам!
– Я же тебе ответил.
– Ничего не ответил, – капризно перебил меня отец. – Мне нужен помощник, понимаешь? Мне трудно. Послушай, Алекс, я дам тебе вдвое
против того, что ты получаешь. У тебя будет карьера, неужели ты этого не видишь?
– Дай мне немного подумать.
– Нечего и думать, соглашайся сейчас!
Я колебался. Условия, какие предлагал отец, были, как-никак, исключительными. Почему бы не попробовать? Я повернулся к нему…
В этот момент зазвонил телефон.
Отец снял трубку.
– Я слушаю… Да, да, узнал… Что? – По наступившей паузе я догадался, что человек на другом конце линии говорит быстро, словно боясь, что его прервут. Лицо отца странно менялось, то выражая нетерпение, то неуверенность. Он ерзал на диване, поминутно откидывался назад и перебрасывал трубку от одного уха к другому.
– …Нет, не могу, у нас нет мест! – раздраженно продолжал он. – Что? Ну, это вы оставьте! Никто вас не гнал, вы сами ушли.
Я больше не слушал, да и надобности в том не было; я знал, это – Мартын Кестлер, бывший компаньон отца. Мне вспомнились его большие печальные глаза, вечно озабоченное лицо…
Отец сердито хлопнул трубкой по аппарату.
– Это был Кестлер! – сказал он.
– Я догадался.
– Он спрашивает относительно работы.
– Почему ж ты его не возьмешь?
– Потому что… потому что он ни к чему не пригоден.
– Но ведь он создал вашу фирму!
– Это дело прошлого. К тому же он сам ушел.
– Знаю. Ему были нужны деньги; его жена…
Отец резко оборвал меня:
– Я не могу заботиться о сумасшедших женах моих партнеров. Да и я его, повторяю, не гнал.
– Но он не знал.
– Чего не знал?
– Что вы получите заказ. Ты ему не сказал.
– , Я сам тогда не был уверен… – Отец поднялся и стал передо мной. – Ты это откуда знаешь? Это она тебе сказала? – приглушенно спросил он и посмотрел на дверь.
– Нет, Салли не знает.
Мое заверение успокоило его. Он уселся и снова потянулся к бутылке. Я не выдержал.
– Это просто глупо! – сказал я и, выхватив бутылку у него из-под носу, отнес в буфет. Затем повернулся: – Спокойной ночи!
– Спокойной… Так как же ты решил? Я пожал плечами и вышел.
***
Спал я этумочь отвратительно, ворочался, просыпался. Просыпаясь, старался припомнить, что мне приснилось. Раз удалось: среди высокой поросли за мною гнался буйвол; нет, не мистер Браун, этот пошлый, но в общем безобидный толстяк, а настоящий буйвол, огромный, свирепый, с длинными-предлинными рогами. Как я ни прятался, он находил меня повсюду, и с настойчивостью маньяка старался поддеть на рога. А рядом, схоронившись в кустах, кто-то надрывно хохотал, прерывая смех выкриками: «Так как же, жить, говорите, стоит?…»
Загнанный в тупик, потеряв надежду на спасение, я обернулся и увидел – кого? – Харри, моего старого Харри! Он приставил руки колбу и, подняв указательные пальцы вверх, наподобие рогов, смешно мычал и бил ногой в землю. Я рассердился и, желая наказать его за глупую шутку, закричал, что он безнадежный неудачник и что картины его никуда не годятся! За это он боднул меня, правда, не больно, хотя и достаточно сильно, так что я едва не слетел с кровати…
Когда я проснулся в четвертый раз, было около трех. Болела голова. Я встал и, чувствуя, что сон нейдет, спустился в сад.
Было темно, но звезды уже не были яркими, да и вершины деревьев можно было распознать на фоне чуть посветлевшего неба. Мои шаги кого-то потревожили: высоко над головой что-то пискнуло и, захлопав крыльями, бестолково шарахнулось в сторону.
Я чувствовал себя скверно. Глухая темная депрессия заползала в сознание, в суставы, во все уголки тела. Я был одинок, затерянный в окружающей безмерности, придавленный странной неподвижностью внутри себя. Знакомо ли вам такое? Меня это состояние посещает не впервые, но впервые, кажется, с такой силой.
