- К чему эти списки? Все равно я больше не вернусь сюда.
Джованни, который успел уже усесться и закурить, покачал головой и ответил:
- Что ты выдумываешь? Через две недели придут англичане, даже фашисты уже говорят об этом... На эти две недели ты поедешь в деревню, а потом вернешься, и мы отпразднуем твой приезд.
Джованни долго еще утешал меня и Розетту, и ему почти удалось нас успокоить, так что, когда он ушел, настроение у нас поднялось. Я вышла проводить его в переднюю; хотя мы были с ним одни,.он не шлепнул меня, а только погладил по щеке, как часто делал, когда еще был жив мой муж; я была ему за это очень благодарна, и опять мне стало казаться, что между нами ничего не было и я осталась такой же, как была раньше.
Весь день прошел в сборах. Сначала я приготовила кулек с едой на дорогу, положив в него колбасу, несколько коробок сардин, еще одну коробку рыбных консервов и немного хлеба. Потом уложила подарки своим родителям: для отца почти новый костюм моего мужа (отец был примерно такого же телосложения, как муж), который он сшил себе незадолго до смерти и просил, чтобы его в нем похоронили. Это был очень красивый костюм из синего шевиота, я пожалела его и завернула покойника в старую простыню, а костюм сохранила. Захватила ботинки, поношенные, но еще крепкие. Матери я решила подарить шаль и юбку. Ко всему этому я прибавила все, что у меня осталось из продуктов: несколько кило сахару и кофе, консервы, колбасу. Все это я положила в третий чемодан, так что у нас оказалось три чемодана и тюк с одеялом и подушкой, которые я взяла с собой на тот случай, если бы нам пришлось спать в поезде. Все мне говорили, что поезда из Рима в Неаполь идут теперь иногда по два дня, а мы должны были ехать до станции, которая находится на полпути между этими двумя городами, и я подумала, что осторожность никогда не мешает.
Вечером, чтобы рассеять немного тоску, я приготовила горячий ужин, но только мы сели за стол, как завыла сирена, и я увидела, что Розетта вздрогнула и побледнела от страха, вся ее выдержка сразу пропала, она стала нервничать, пришлось оставить на столе ужин и спуститься в подвал, хотя это было совсем зря, потому что, упади бомба на наш ветхий дом, он весь рассыпался бы и мы погибли бы в подвале. Но мы все-таки сошли в убежище; другие жильцы нашего дома уже сидели на скамейках в темноте. Воздушная тревога продолжалась минут сорок пять; все говорили о том, что англичане придут в Рим в самые ближайшие дни: они уже высадились в Салерно, около Неаполя, а расстояние от Неаполя до Рима они могут покрыть за одну неделю, даже если будут продвигаться очень медленно, потому что немцы и фашисты удирают, как зайцы, и будут бежать так до самых Альп. Но некоторые говорили, что немцы будут защищать Рим, потому что Муссолини не хочет отдавать столицу, он скорее позволит разрушить Рим, чем отдаст его англичанам. Послушала я эти разговоры и решила, что делаю правильно, уезжая из Рима; Розетта боязливо прижималась ко мне, и я понимала, что она боится и успокоится только тогда, когда мы уедем из Рима. Вдруг кто-то сказал:
- Ходят слухи, что в город сбросят парашютистов, которые будут ходить по домам и безобразничать.
- Что ты хочешь этим сказать?
- Будут забирать вещи и женщин. Тогда я сказала:
- Хотелось бы мне посмотреть, у кого хватит смелости дотронуться до меня!
Чей-то мужской голос насмешливо ответил в темноте:
- Тебя, может, и не тронут, потому что ты слишком стара, а вот дочку твою еще как тронут.
Это был Проетти, пекарь, человек грубый и невоздержанный на язык, я его терпеть не могла. Я ответила ему:
- Не трепи языком... Мне тридцать пять лет, а когда я вышла замуж, мне было шестнадцать, многие и теперь хотели бы жениться на мне, вот только я-то не хочу!
- Э, стара басня про лисицу и виноград,- ответил он.
Тогда я совсем рассвирепела и сказала ему:
- Ты лучше заботься о своей потаскушке-жене, которая наставляет тебе рога и без парашютистов. Воображаю, что будет она выделывать, когда в городе появятся парашютисты!
Я думала, что жена его в деревне, были они из Сутри, и я видела, как она уезжала несколько дней назад, но оказалось, что она тоже была в убежищ, в темноте я не заметила ее, но сейчас же услышала ее крик:
- Сама ты потаскушка, грязная уродина, подлая баба!
Она схватила за волосы Розетту, думая, что это я, Розетта кричала, а та знай ее била. Тогда я бросилась на нее, и мы обе покатились по полу, нанося друг другу удары и таская за волосы; все вокруг кричали, Розетта плакала и звала на помощь. Нас разняли несколько человек, но и им досталось от нас; в тот момент, когда нас разнимали, завыла сирена, возвещая конец тревоги, зажегся свет, и мы оказались друг против друга, растрепанные и задыхающиеся, а у тех, кто держал нас за руки, были исцарапаны лица и растрепаны волосы. В углу рыдала Розетта.
В тот вечер мы рано легли спать, до ужина так и не прикоснулись, он простоял на столе всю ночь до самого утра. Розетта прижалась ко мне, чего она не делала с тех пор, как была совсем маленькая. Я спросила ее:
- Ты все еще боишься? Она ответила:
- Нет, я не боюсь, но ты скажи мне, мама, правда, что парашютисты делают такие вещи с женщинами?
А я ей:
- Не слушай ты этого дурака, он сам не знает, что говорит.
- Но это правда? - не унималась она, и я ей опять:
- Нет, неправда... А потом, мы уезжаем завтра в деревню, там с нами ничего не случится. Спи спокойно.
Она помолчала немного, потом опять спросила:
- Для того чтобы мы могли вернуться домой, кто должен победить: немцы или англичане?
Я растерялась, потому что - как я уже говорила - газет я никогда не читала и не интересовалась, как идет война. Я сказала ей:
- Не знаю я, что они там выдумывают, знаю только, что все они сукины дети - и англичане, и немцы... А воюют они, не спросившись у нас, у простых людей. Я одно могу тебе сказать: для нас важно, чтобы кто-нибудь победил по-настоящему, как следует, и кончилась война, а кто - англичане или немцы - все равно, лишь бы кто-нибудь был сильнее всех.
Но Розетта продолжала настаивать:
- Все говорят, что немцы плохие, а что они сделали плохого, мама?
На это я ей ответила:
- Вот то они и сделали, что пришли к нам, вместо того чтобы сидеть у себя дома... Поэтому люди и терпеть их не могут.
- А там, куда мы едем, немцы или англичане? - опять спросила она.
Я не знала, что ей на это ответить, и сказала:
- Там нет ни немцев, ни англичан... Там поля, коровы, крестьяне, и нам там будет хорошо. А сейчас спи.
Розетта больше ничего не сказала, она только еще ближе прижалась ко мне, и через некоторое время я решила, что она спит.
Какая это была ужасная ночь! Я все время просыпалась; Розетта, наверно, тоже всю ночь не сомкнула глаз, хотя и притворялась спящей, чтобы не беспокоить меня. Иногда мне казалось, что я просыпаюсь, а между тем я спала и видела во сне, что просыпаюсь, или, наоборот, я думала, что сплю, а на самом деле не спала, но от усталости и от нервов мне казалось, что я сплю. Христос в саду ночью, ожидая Иуду, не выстрадал столько, сколько выстрадала я за одну эту ночь. Как подумаю, что я оставляю дом, в котором прожила столько лет, сердце сжимается. А то вдруг я начинала бояться, что наш поезд могут обстрелять из пулемета или что поездов вообще больше не будет: ведь говорили, что со дня на день Рим может быть отрезан. Я боялась за Розетту, думала о том, какое это несчастье, что мой муж был таким никчемным человеком и умер, оставив нас, двух женщин, одних на свете, а ведь, известное дело, женщины без мужчины, который руководил бы ими и защищал их, похожи на слепых, бредущих вперед, не видя ничего и не понимая, где они находятся.
Один раз (не знаю, в котором часу это было) я услыхала на улице стрельбу - стреляли каждую ночь, как в тире,- но Розетта проснулась и спросила:
- Что случилось, мама? Я ответила ей:
- Ничего, ничего... опять эти сукины дети развлекаются Чтоб они все перестреляли друг друга!
В другой раз мимо самого дома проехала целая колонна грузовиков, весь дом дрожал, а грузовикам, казалось, и конца не будет; после того как они проехали, вдруг опять послышался невообразимый грохот: оказывается, это отстал один грузовик. Я обняла Розетту, а она прижималась головой к моей груди, и я вспомнила, как кормила ее грудью, когда она была совсем маленькая; молока у меня было очень много, как у всех женщин Чочарии, лучших кормилиц во всем Лацио. Розетта сосала мое молоко и хорошела с каждым днем, пока не стала настоящей красавицей, так что люди на улице останавливались, чтобы посмотреть на нее; и я вдруг подумала, что лучше бы она вовсе не родилась на свет, чем жить в вечных заботах, тревоге и страхе. Но потом я сказала себе, что такие мысли приходят только ночью и это грешно, перекрестилась в темноте и помолилась Христу и мадонне, чтобы они защитили нас. За стеной, где жила семья, устроившая из уборной курятник, пропел петух, я подумала, что скоро рассвет, и с этой мыслью заснула.
