Ознакомительная версия.
Заказав кофе и десерты, Гюнтер накрыл правой рукой руку моего отца.
— Мой дорогой друг, — сказал он. — Я понимаю, что значит стать беженцем.
Он рассказал, что весной 1945 года семья его жены бежала из Богемии, где они жили со времен Австро-Венгерской империи. Они все погрузились в «мерседес» — родители, бабушки с дедушками, будущая жена Гюнтера и ее сестра — и, бросив все, отправились в сторону австрийской границы. Гюнтер сказал, что они боялись «красного змея». Когда он произнес эти слова, мы с родителями торжественно покачали головами, будто признавая за этим добряком-австрийцем право на кровавый образ Советской России.
Уже когда мы все доели и допили, Гюнтер справился о наших конечных планах.
— Америка? — Гюнтер свернул губы в трубочку. — Зачем вы едете туда? Там нет древности, мало культуры. Сколько лет этой церкви? Она ведет свой счет от времен Микки Мауса? О-хо-хо! — Гюнтер прыснул от своей собственной шутки.
Что мы могли сказать? И почему бы нам не посмеяться над тем, как Гюнтер изображает американцев? Дядюшка Гюнтер со своим потрясающим кофе, мягкой манерой говорить и заразительным смехом был лучшим лекарством от наших советских ран.
— Боюсь, мне пора идти, — сказал Гюнтер с извиняющимися нотками в голосе. — Иначе я опоздаю на встречу с клиентами.
— Если позволите, — решилась спросить моя мама на своем превосходно-книжном английском, — мне любопытно было бы узнать, чем вы занимаетесь?
— О, я давно должен был сказать. У меня кожевенная фабрика. Ремни, бумажники, папки, женские сумочки…
Мы обменялись адресами, вернее, обменяли наше обещание написать ему из Нового Света на визитку Гюнтера с богатой готической вязью. Гюнтер первый поднялся из кресла, склонился в талии, чтобы поцеловать мамину руку, которую бережно взял за кисть. Затем долго жал руку отца. Меня похлопал по плечу:
— Успехов тебе в учебе, дружок! И не огорчай родителей! Они у тебя славные.
Говоря это, Гюнтер улыбался смущенно и даже виновато. Вчетвером мы вышли из кафе. Спустя несколько минут, уже без Гюнтера, мы шли по Картнер-штрассе. В поисках носового платка отец полез в боковой карман куртки и обнаружил оранжевый конверт с надписью «Bon voyage». Милый добрый гном Гюнтер! Настоящий австрийский романтик, в натуре которого смешалась немецкая ячменная сентиментальность с итальянским умением прислушаться к спонтанному движению души. Дрожащими пальцами отец вытащил из оранжевого конверта розовую банкноту. Тысяча шиллингов!
Вскоре после того как мы коллективно подсчитали, сколько же это будет, если перевести в американские доллары, я расстался с родителями до вечера. На мне были потертые голубые джинсы, коричневые замшевые кроссовки и хлопчатобумажная футболка с зелеными, бледно-голубыми и белыми квадратами. Денег в кармане хватало лишь на обратную дорогу в Габлиц. За плечами плясал нейлоновый ярко-синий рюкзачок, в котором лежали джемпер и три банки икры. Я направился в сторону длинноногого чахоточного шпиля собора Св. Стефана, манившего издалека. И вскоре оказался в Грабене, в пешеходной части города; здесь в каждом здании был модный магазин или ресторан. Я зашел подряд в три ресторана, но постеснялся предлагать свой товар. Элегантные дамы средних лет и солидные лысеющие джентльмены обедали, сидя в плюшевых креслах с мягкими подлокотниками. Заводные официанты сновали между столиками. В конце концов я зашел в ресторан, который показался мне не таким шикарным, а посетители которого были помоложе. Я решился и пересек зал по ковру, подойдя к высокому мужчине с лощеными седыми усами — старшему кельнеру.
— Сколько вы хотите за икру? — спросил он.
— Сто шиллингов за баночку.
В те времена американский доллар стоил около десяти шиллингов, а такую баночку белужьей икры в магазине можно было купить в четыре или пять раз дороже того, что я просил.
Официант посмотрел на меня с некоторым состраданием и тряхнул головой.
— Увы, — вздохнул он, — не подходит. Да и в меню у нас нет икры.
— Но… мы можем договориться, — я буквально умолял его купить у меня икру.
— Ну что ж, может, купить для жены? Она любит икру на завтрак. Вот тебе сто пятьдесят шиллингов за все три банки.
Он отсчитал три хрустящие бумажки, вручил мне деньги и всем корпусом легонько подтолкнул меня к выходу.
Вскоре на улице я обнаружил музыкальный магазин. С постеров в витрине смотрела Уитни Хьюстон. На ней был белоснежный топ, на лице застыла широкая безжизненная улыбка. В течение получаса я любовно снимал с полок и ставил обратно пластинки и кассеты The Beatles, культовой группы моих московских друзей. И в конце концов остановился на кассете Abbey Road.
Продавщица за прилавком была на две головы выше меня, с мощной грудью и прямыми пшеничного цвета волосами, прихваченными с обеих сторон заколками в виде ромашек. «Гаргамелла», — подумал я про себя. На самом деле ее звали Штеффи. Гигантесса Штеффи вежливо слушала мой рассказ о событиях, повлекших за собой эмиграцию всей нашей семьи. Она была первой моей несоветской ровесницей, с которой я заговорил на Западе. От возбуждения я никак не мог остановиться. Двое покупателей, стоявших за спиной, терпеливо дожидались своей очереди.
— Штеффи, — произнес я по-английски, к тому времени уже перетащив ее через паспортный контроль в Шереметьево-2. — Что ты делаешь завтра? Может, встретимся?
— Спасибо, но я не смогу. Мы с моим парнем собираемся завтра на пляж.
«Какой еще пляж в Вене?» — подумал я.
— Хорошо, как-нибудь в другой раз, — я помахал Штеффи рукой на прощание.
Устав от магазинов, где все равно не мог ничего купить, я свернул в проулок. Красные неоновые огни играли на фасадах зданий. Sex Shop. Girls-Girls-Girls. X-rated. Порнокинотеатры. Сколько раз мы с друзьями воображали, как они выглядят в реальности! Я купил билет и спустился вниз по грязноватой лестнице. Вместо обычных в кино кресел здесь стояли столики со стульями, как в кафе или кабаре. Полдюжины мужчин сидели и смотрели кино; некоторые потягивали коктейли. Шла примерно середина фильма. К моменту, когда я присоединился к зрителям, стайка девиц на экране развлекала какого-то коротышку в номере отеля. Фильм шел по-немецки, я лишь понял, что девицы называли коротышку Kleine. Они привязали его к кровати, скинули одежду и стали его дразнить. Дело кончилось тем, что, оставив коротышку на самом краю блаженства, девицы бросили его и поехали в какой-то дворец, где мраморный Антей, ненадолго покинув свой пост во фронтоне здания, сошел к девицам, чтобы заняться любовью с каждой из них поочередно. Загорелся свет, кто-то вышел из зала, кто-то зашел. Несколько человек так и остались сидеть в своих креслах — будто бы в ступоре. Вскоре фильм опять начался, и я увидел его первую половину. В тот момент, когда бедный коротышка и мамзели снова появились на экране, я встал и пошел в туалет, где в кабинке с расписанными граффити стенами торопливо справился с собой.
День уже склонялся к вечеру, когда я выбрался из этого подземелья. Я пошел по направлению к Штефансплац, главной площади Вены. На пути к собору остановился, чтобы дотронуться до последнего сохранившегося в черте города дерева Венского леса — на удачу (на самом деле это было не дерево, а обезображенный старостью ствол). Напротив входа в собор Св. Стефана сидели, стояли, лежали, опираясь на костыли, нищие всех возрастов и мастей. Некоторые наигрывали что-то на музыкальных инструментах: астматическом аккордеоне, шарманке, скрипочке. Неподалеку мужчины в перуанских костюмах скакали под музыку. Я заметил десяток панков, чьи причудливые красные, зеленые и пурпурные гребни перекликались с островерхими готическими башенками собора. Панки стояли, мирно переговариваясь и покуривая. Кажется, никто не обращал на них внимания. В Москве их давно бы уже затолкали в милицейский воронок и повезли в ближайшее отделение.
Я ходил, рассматривая собор Св. Стефана изнутри, а потом присоединился к экскурсионной группе, направлявшейся в катакомбы. По словам экскурсовода, там, в особых медных урнах, хранились останки габсбургских императоров. Я было задумался, что за тайная связь существует между пищеварением, верой и династической мощью, но побоялся спросить об этом экскурсовода, суровую даму с лицом пересоленной селедки.
А потом почувствовал, что здорово проголодался, и вышел из собора. Я стоял посреди Штефансплац, окруженный туристами из Азии, хиппи в радужных футболках, панками и обычными венскими обывателями, как вдруг…
Грета, Грета Шмидт, Грета из Ч. Она стояла в двух шагах от меня, изучая фасад Штефансдома. Неужели действительно она?
— Грета, ты!? — воскликнул я.
— О, боже! Как ты здесь оказался?
— Мы уехали из Союза, наконец-то, мы эмигрировали. Я здесь всего второй день!
— Вот видишь, я всегда чувствовала, что ты что-то скрываешь.
Ознакомительная версия.
