— Не знаю. Я очень рада, что получила назначение на научно-исследовательскую станцию. Рада, что буду работать метеорологом-наблюдателем. Рената, идем к нам ночевать!
— Ангелина Ефимовна будет беспокоиться.
— А ты ей позвони.
Во втором часу ночи мы пришли к нам домой. Августина не спала, все подогревала чай и пироги с мясом.
Она обрадовалась, что Рената у нас ночует. Рената ей очень понравилась. Как ни одна из моих подруг.
Мы проговорили втроем до утра и встали в одиннадцать. На следующий день я должна была ехать.
Рената кляла себя, что не пришла раньше. Она и надоумила меня сдать железнодорожный билет и заказать новый, на три недели позже, что я и сделала.
Рената на это время переселилась к нам.
Она все присматривалась к Августине. Очень та ее заинтересовала, но Рената не понимала ее. Ей сразу захотелось написать портрет Августины, но сначала хотелось понять этого человека.
Августина была бы красива, если б не испуганное, почти глупое выражение глаз. В этом нервном тонком лице навсегда застыла мольба: не надо меня обижать. Говорит неуверенно, полувопросительные интонации. И во всем облике ожидание удара, который придет неизвестно откуда и за что. Трепещет, как осиновый лист. И вместе с тем в ней разлита гармония, ясность. Выпуклые голубые глаза смотрят кротко и застенчиво — наивна, трогательна и беззащитна. Слабость и душевная незащищенность одновременно с духовной неуступчивостью.
— Кто ее так запугал? — спрашивала меня Рената.
С каким напряженным лицом выходит Августина из дома, как облегченно вздыхает, «благополучно» вернувшись домой!
У нее было крайне тяжелое детство. Алкоголик отец, измученная, озлобленная мать, вымещающая горе на детях, хулиганы братья. Августина рано вышла замуж, чтоб уйти из семьи, но муж ее оказался законченным мерзавцем.
— В сущности, Августина — твоя мать! — заметила Рената.
— Конечно! Меня все время терзает, что я оставляю ее одну.
— Я буду за ней присматривать.
— Ох, вот спасибо!
Мы обнялись. Мне сразу стало легче. Я чуть не предложила Ренате поселиться в моей комнате, но вовремя удержалась: следовало сначала спросить Августину.
Но Августина сама додумалась до того же:
— Пусть Реночка живет в твоей комнате, пока ты будешь далеко. Я присмотрю за ней, все же молоденькая девушка, одна в Москве… Ох, кто-то за тобой присмотрит!
— Я взрослая, милая Августина.
— Все вы взрослые… а совсем еще дети.
Рената обрадовалась, но согласилась лишь с условием, что будет платить Августине за комнату по «московской таксе».
— Ведь я все равно бы платила квартирной хозяйке, а Августине деньги пригодятся.
— Но я буду ей присылать.
— Ну и что ж, присылай. И еще я буду платить. Мои родители хорошо зарабатывают. Они так и наказывали мне: снимешь комнату у хорошей женщины. Мама часто бывает в Москве. Ей Августина тоже понравится.
— И твоя мама может у нас останавливаться, в гостиницу не нужно идти.
Мы все трое были очень довольны, особенно Августина, видно, она боялась остаться одна. Ренате она сразу и навсегда поверила.
Эти три недели промчались, как большой праздник. Ночью мы болтали с Ренатой до трех-четырех часов. Рената явно уродилась не в коряков, которые не терпят многословия.
Утром, отоспавшись, выпив кофе и съев завтрак, приготовленный Августиной, мы бродили по Москве.
Никогда не знала, какое это счастье — показывать родной город любимому другу. Мы исколесили и исходили пешком всю Москву.
К моему удивлению и некоторой обиде, Рената наотрез отказалась идти со мной в картинные галереи и на выставки художников.
— Я должна их осмотреть исподволь и одна…
— Но почему не со мной?
— Не знаю, не сердись. Должна быть наедине с картиной художника.
— Но там полно народа!
— Незнакомые. Все равно что их нет. В толпе человек — один.
Рената показала нам фотографии своих родных. (А картины ее посмотреть не удалось. Их задержала у себя вулканолог Кучеринер — хотела показать кому-то.) Прежде всего фотографию моего дяди. Точнее, дедушки, но я привыкла думать о нем как о дяде. У нас была его фотография, где он еще молодой врач, только окончивший институт: веселый, симпатичный спортсмен, с благодушной улыбкой взирающий на мир, который ему, в общем-то, нравится. Комсомолец двадцатых годов! Я вытащила эту старую фотографию для сравнения. Со второй фотографии смотрел на нас худощавый старик — грустные глаза, много видевшие; морщинистый лоб, много думавший; горько сжатый рот человека, умевшего сочувствовать людям; заострившийся нос — тень надвигавшейся старости. Лишь густые волосы пощадило время, чуть посеребрив их, да зубы, по словам Реночки, сохранились свои.
— Сколько лежит между этими двумя непохожими друг на друга людьми?
— Всего лишь полвека — и два разных лица! — горестно воскликнула я.
Рената задумчиво взглянула на меня, ей взгрустнулось. Может, подумала, что когда-нибудь и ее не узнают. Она вздохнула и ответила на мой вопрос:
— Целая жизнь, которой можно позавидовать, столько в ней доброты, честности, человеколюбия. Высокого мельгитанина знают по всей Камчатке. Врач — он никогда не был только врачом, — краевед, этнограф, изучающий нрав, быт, обычаи народностей Камчатки, чтоб им помочь. И сколько он помогал людям за свою долгую жизнь! Все надеются, что он проживет еще долго-долго. Он нужен людям.
Потом Рената показала фотографии родителей. Отец не очень походил на коряка, скорее на русского. Может, потому, что был одет в хорошо сшитый костюм, с белой сорочкой и галстуком. На другой фотографии он был на лыжах, в свитере и вязаной шапке. Улыбался открыто и радостно.
Мать Ренаты была хороша. Умное, обаятельное, доброе лицо. На другой фотографии она была с внуком Юрой, прелестным мальчуганом лет шести с выразительным нервным лицом.
— Наверно, любит бабушку, — заметила я, разглядывая снимок.
— Очень любит. Он и всех нас любит. И вечно боится нас потерять…
В ее словах послышалось что-то тревожное, но меня отвлекла следующая фотография.
— О, кто это?! — неожиданно для себя воскликнула я.
Августина и Рената с любопытством взглянули на меня.
Вам приходилось рассматривать фотографии артистов или писателей, ученых? Рассмотришь с интересом одно лицо, другое, третье, иногда и всю подборку, но душа твоя не задета. И вдруг наткнешься на лицо, которое чем-то так захватит тебя, что отложишь снимок, чтоб еще и еще посмотреть на него.
Как у Достоевского, когда князь Мышкин в вагоне поезда впервые увидел изображение Настасьи Филипповны. Вот так же поразила меня фотография старшего брата Ренаты Иннокентия Щеглова. (Он был сыном Ренаты Алексеевны от первого брака.) Оба нисколько не похожи на родную мать, но поразительно схожи между собою. Черты лица совсем разные, особенно глаза — темные, косо посаженные у Ренаты и светлые (синие, как узнала потом) у Иннокентия. У сестры черные прямые волосы, у брата — русые, чуть вьющиеся, довольно длинные. И лицо у него было узкое, у Ренаты — широкое. Разные, а до чего же похожие! Щемяще похожие, но чем?
И вдруг я поняла, что у них общее. Это непередаваемое выражение ранимости, что таилось возле губ и носа, эта слишком очевидная способность страдать и сострадать.
Сердце мое сжалось, словно его стиснули рукой, и вдруг — о позор, о глупость — глаза мои наполнились слезами. Рената вопросительно смотрела на меня.
— Почему-то мне до слез стало жалко твоего брата. Глупо, да? — призналась я честно.
Рената, нахмурившись, смотрела на меня.
— Как странно… Ведь я ничего не рассказывала тебе о нем… А почему жалко?
— Не знаю. Но мне кажется… Я теперь понимаю, какое это есть материнское чувство?
— Иннокентий старше тебя на целых восемь лет. Ты хочешь сказать, что при виде этого снимка в тебе проснулись материнские чувства?
— Да.
Рената глянула на Августину, та на нее, и обе принялись хохотать. Я присоединилась к ним.
Но Рената вдруг сделалась серьезной, даже грустной.
— Он несчастлив, мой брат. Жена Иннокентия — черствая, бессердечная женщина. Низкая. Дурная. Сколько в ней злобы! Такой, знаешь, наглый тон, громкий, резкий голос. Она работает бухгалтером в порту. Нас, всех его родных, она ненавидит лишь за то, что он нас любит. Она даже сына своего не любит — ревнует к нему мужа.
— Разве можно не любить своего ребенка? — недоверчиво спросила Августина.
— Это трудно понять нормальным людям. Она ревнует мужа к сыну. Она хочет, чтоб муж любил только ее. В детстве ее необузданно баловали. Единственная дочка. Центр Вселенной.
В день свадьбы она сказала маме… свекрови своей: «Я знаю, что Иннокентий очень вас любит. Но больше этого не будет. Я не позволю».
— Господи, какая глупая! — не выдержала Августина.
