Однако результаты работы служб пропаганды во Вьетнаме — как американских, так и пользующихся помощью США — остаются неутешительными. Таков общий вывод Объединенной комиссии по расследованию (1971), что подтверждается данными внутренних исследований, имеющимися в распоряжении Центра Кеннеди, и моим собственным анализом бесед с гражданским населением, дезертирами и пленными. Этот вывод базируется на изучении радиовещательных программ 1965–1972 годов. Мы пришли к общему заключению: психологическое давление, которое мы оказываем на партизан и их сторонников в допустимых пределах, достаточно эффективно, однако некоторые из наших программ имеют противоположное действие. Поэтому в качестве отправной точки наших исследований необходимо определить, существует ли среди мятежного населения какой-либо психический или психосоциальный фактор, который заставляет его противиться восприятию наших программ. Ответив на этот вопрос, мы можем переходить к следующему: как сделать наши программы более действенными?
1.3. Контроль. Наши службы пропаганды еще должны усвоить первую заповедь антрополога Франца Боаса: если мы хотам взять на себя руководство обществом, то должны делать это либо в рамках его культуры, либо уничтожить его культуру и насаждать новые структуры. Мы не можем влиять на мышление сельского Вьетнама, пока не признаем, что сельский Вьетнам неграмотен, что его семейная структура патриархальна, социальный строй иерархичен, а политический авторитарен, хотя и автономен на местах. Ошибочно думать о вьетнамцах как об индивидуумах, потому что их культура готовит их к тому, чтобы подчинять личные интересы интересам семьи, группы или деревушки. То, что диктует личный интерес, значит меньше, нежели совет отца или братьев.
1.31. Западная теория и вьетнамская практика. Но голос, которым вещает наше радио в домах вьетнамцев, это не голос отца или брата. Это голос сомневающегося «я», голос Рене Декарта, вбивающего свой клин между «я» в мире и «я», которое созерцает это «я». Наши программы полностью картезианские. Результаты далеко не блестящие. Звучит ли в них голос сомневающегося тайного «я» («Зачем мне сражаться, когда борьба бесполезна?») или голос умного брата («Я перешел на сторону Сайгона — и ты можешь!»), они не имеют успеха, потому что говорят от лица отчужденного Doppelganger[2], а подобная ментальность абсолютно чужда мышлению вьетнамца. Мы пытаемся воплотить призрак, находящийся внутри сельского жителя, но там отродясь не было никакого призрака.
Пропаганда радио «Свободный Вьетнам», каким бы грубым оно ни казалось с его военной музыкой, похвальбой и лозунгами, призывами и проклятиями, ближе сердцу Вьетнама, нежели наши более изысканные программы. Это радио предлагает сильную власть и простой выбор. Наши собственные статистические данные показывают, что повсюду, за исключением Сайгона, «Свободный Вьетнам» — самая любимая радиостанция. Сайгонцы предпочитают радио Вооруженных сил США из-за поп-музыки. Наши цифры по «Радио Национального фронта освобождения» (НФО) свидетельствуют о том, что оно непопулярно, но, вероятно, они ненадежны. Цифры по службам радиовещания США, более точные, свидетельствуют, что это радиовещание вызывает интерес только в городах. Население в провинциях с почтением слушает яростных героев войны, смиренных дезертиров и духовые оркестры на радио «Свободный Вьетнам». Огромную аудиторию собирает программа новостей, которую передают вечером, ее ведет Нгуен Лок Бинх, полковник Национальной полиции. Уроженцев Запада удручает грубость Нгуена, но вьетнамцы любят его, поскольку с помощью грубоватого юмора, лести, угроз и некоторого лукавства он установил типично вьетнамский контакт старшего брата с аудиторией, особенно с женщинами.
1.4. Голос отца. Голос отца звучит с неба, как и полагается. Вьетнамцы называют его «шепчущей смертью», когда он говорит с ними с бомбардировщиков, но почему бы ему столь же сокрушительно не звучать на радиоволнах?
Отец — это власть, он непогрешим и вездесущ. Он не убеждает — он приказывает. То, что он предсказывает, свершается. Когда глубокой ночью сайгонец с чувством вины настраивается на «Радио НФО», ужасный голос, который прорезается на волне этой радиостанции, должен быть голосом отца.
Голос отца — это не открытие в пропаганде. Однако в тоталитарных государствах существует тенденция отождествлять голос отца с голосом вождя, отца страны. В военное время этот отец призывает своих детей к патриотическому самопожертвованию, в мирное время — интенсифицировать производство. Вьетнамская Республика не является исключением. Но у подобной практики есть два недостатка. Первый заключается в том, что всемогущество отца подрывается ошибками вождя. Второй в том, что существуют такие наказания, которыми не осмелится пригрозить разумный государственный деятель, в то время как всемогущий отец может себе это позволить.
Исходя из этих соображений я предлагаю поделить сферы деятельности: вьетнамцы будут отвечать за голоса братьев, а мы сами — за голос отца.
(Я опускаю три скучные страницы о деталях взаимодействия между службами разведки и информации.)
1.41. Создание программы голоса отца. При ограниченной войне поражение — это не военное, а психологическое понятие. На словах мы признаем идеал деморализации и, ведя террористическую войну, пытаемся его реализовать. Но на практике наши самые эффективные акты деморализации оправдываются с военной точки зрения, как будто применение силы ради психологических целей постыдно. Таким образом, к примеру, мы оправдывали уничтожение вражеских деревень тем, что называли их вооруженными твердынями, в то время как истинная цель этих операций заключалась в том, чтобы продемонстрировать отсутствовавшим бойцам-мужчинам, насколько уязвимы их дома и семьи.
Обвинения в жестокости несостоятельны, когда их нечем подтвердить. Девяносто пять процентов деревень, стертых нами с карты, никогда и не были на нее нанесены.
Среди высших военных чинов наблюдается прискорбно нереалистичный взгляд на терроризм. Вопросы совести лежат за пределами компетенции данного исследования. Мы должны работать исходя из того, что военные верят в свои собственные объяснения, когда приписывают террористическим операциям исключительно военное значение.
1.411. Обоснование политических убийств. Среди тех, кто непосредственно участвует в боевых действиях, наблюдается больший реализм. В 1968–1969 годах спецподразделения осуществляли программу политических убийств в районе Дельты. Согласно этой программе было уничтожено значительное количество кадров НФО, а остальных вынудили скрываться. Официальный отчет определяет эту программу скорее как полицейскую, нежели военную, поскольку намечались конкретные жертвы, а уничтожение их производилось с помощью таких адресных средств, как засада и отстрел из укрытия. Вот каково официальное объяснение успеха этой программы: НФО потерял свой престиж, поскольку населению продемонстрировали, что у кадров НФО нет защиты от их собственных методов.
У тех, кто непосредственно участвовал в этих убийствах, есть другое объяснение. Они знали, что информация, с помощью которой выявляли кадры НФО, была недостоверной. Информаторами часто руководили личная зависть и ненависть, а то и просто желание получить вознаграждение. Есть все основания подозревать, что многие из убитых были невиновны — если вообще может стоять вопрос о невиновности вьетнамцев. И это еще не всё. Я процитирую одного из членов карательной команды: «На расстоянии ста ярдов разве отличишь одного от другого? Можно только прострелить башку и надеяться». Но и это еще не всё. Вполне вероятно, когда им стало известно, что они выявлены, наиболее важные кадры удрали. Итак, мы должны считать официальную цифру 1250 неточной, так как сюда попали убитые, не имеющие никакого значения.
И тем не менее эта программа оказалась довольно успешной. В сочетании с более традиционными действиями Национальной полиции она понизила терроризм и саботаж примерно на 75 %. Исследователи, пользовавшиеся новейшими невербальными методами (во Вьетнаме все вербальные реакции недостоверны), зафиксировали у субъектов из деревень, где до 1968 года НФО пользовался поддержкой, прогрессирующий спад таких позитивных реакций, как ярость, презрение и вызов. После фаз неуверенности и тревоги их субъекты пришли в состояние, известное как «высокий порог», за которым следует апатия, подавленность и отчаяние.
И опять-таки лучше всего излагают суть дела те, кто сам участвовал в операциях: «Мы перепугали их насмерть. Они не знали, кто будет следующим».
Однако страх не новость для вьетнамцев. Страх объединяет общину. Новое в программе политических убийств состояло в том, что она разрушала общину, не атакуя ее как целое, а заставляя каждого ее члена почувствовать, что нападут именно на него как на индивидуума, имеющего собственное имя и историю. На его вопрос: «Почему я?» — не давалось никакого утешительного ответа. «Меня выбрали, потому что я объект непостижимого выбора», «Я выбран, потому что меня пометили», — отсутствие логики изматывает субъекта. Эмоциональная поддержка группы не имеет значения, поскольку он считает, что война ведется лично против него. Он стал жертвой и ведет себя как жертва. Он — добыча охотника, не знающего промаха, — ведь когда тот нападает, кто-то умирает. Отсюда и озабоченность жертвы: «Я хожу среди тех, кого наметили для смерти, и тех, кого не наметили, — к кому отношусь я?» Община превращается в суетливое стадо, способное думать лишь о надвигающейся смерти. Улей жужжит от подозрения («Уж не с трупом ли я сейчас беседую?»). И тогда психика не выдерживает («Меня выделили, я это чую»).
