Она вернула диск в конверт и заварила себе чашку кофе. Дункан отправился в колледж за расписанием на следующий семестр, так что вернуться должен через час, не позже. Смех, да и только, подумала она и для убедительности повторила это вспух, после чего сочинила весьма убедительный оправдательный внутренний монолог. Почему она не может поставить для себя музыку, которая ей почти наверняка понравится, и под эту музыку заняться домашними делами? Почему не представить себе, что Дункан нормальный человек со здравым рассудком и без вывихов? Она вернула диск в плеер и на этот раз нажала на кнопку «Пуск», мысленно уже мобилизуя силы для предстоящей стычки.
Внутренняя борьба, вызванная драматическим актом предательства, настолько поглотила Энни, что поначалу заглушила все сторонние звуки. Она интенсивно сочиняла отговорки. «Это всего лишь аудиодиск, Дункан!.. Не знаю, заметил ли ты, но я ведь тоже вполне себе люблю „Джульетту“! (Это „вполне себе“ должно звучать невинно, но хлестко…) Не думала, что мне запрещено слушать музыку!.. Ну что ты как маленький!..» И откуда только взялись все эти болезненные напряги? Никак не скажешь, что их отношения сильно ухудшились за последнее время, но Энни не могла не заметить в себе растущего недовольства, активно ищущего выхода. В последний раз нечто подобное она испытывала в отношении соседки по комнате, когда обучалась в университете. Кучу времени она потратила тогда, чтобы поймать ту неряху с поличным за кражей принадлежавших Энни сластей. В конце концов она поняла, что дело не в шоколадных батончиках, а в необъяснимой неприязни к облику соседки по комнате, ее голосу, ее манере держаться. Неужели нечто похожее происходит сейчас? «Голая Джульетта» оказалась столь же невинной и столь же взрывоопасной, как и давно съеденные шоколадки.
Наконец она смогла отвлечься от раздумий о своем отношении к Дункану и обратить внимание на диск. Услышала она в точности то, что ожидала бы услышать, прочти она об этой «Голой Джульетте» в газете. Да, это «Джульетта», но куда же подевались все ее неоспоримые достоинства? Как несправедливо. Мелодии узнаваемы, да и в тексте чувствуется рука Кроу, хотя в паре песен отсутствуют припевы. Но как это все неуверенно, бесцветно, сыро — как будто на сцену в перерыве фолк-фестиваля вылез какой-то любитель, только что из яйца вылупившийся. Музыки-то, собственно, еще и не было. Ни скрипок, ни электрогитар с ритмом, текстурой, деталировкой и неизбежными сюрпризами даже для опытного, «наслушанного» уха. Ни злости, ни боли. Будь Энни в школе, можно было бы проиграть оба альбома один за другим ее шестиклассникам в подтверждение тезиса «искусство есть притворство». Конечно, Такер Кроу страдал, когда записывал «Джульетту», но в студии он же не просто так рычал и выл в микрофон… Он должен был убедительно изобразить рычание, изобразить скорбь, бешенство и прочие эмоции. Ухватить настоящее страдание, укротить, вылепить из него нечто подобающее, подчиняющееся определенным законам. И свойственное ему самому. «Голая Джульетта» доказала, насколько Такер Кроу умен, подумала Энни, насколько он артистичен. И доказательство заключалось в отличии классической «Джульетты» от «Голой».
Когда началась предпоследняя песня, «Она вызвала копов», Энни услышала, как хлопнула входная дверь. Собственно, к уборке в кухне она фактически так и не приступала, но, заслышав шаги Дункана, зашевелилась, симулируя бурную деятельность и понимая при этом, что любая посторонняя активность во время прослушивания записей Кроу является святотатством. «Ха, подумаешь! Поставила какой-то диск… Делов-то».
— Ну, как там колледж? — спросила она небрежно, когда Дункан вошел. — Никуда не делся, не умер без тебя?
Но он ее не слушал. Вошел и замер, вытянув голову в направлении звуковых колонок, как охотничья собака, почуявшая дичь.
— Что это за… Нет, погоди, не говори. С токийского радиошоу? Хм, соло в акустике… — В голосе его слышалось беспокойство. — Но он не пел там «Копов».
— Нет, это…
— Ш-ш-ш…
Оба послушали пару строк. Энни развлекалась, любуясь его смущением. Он снова открыл рот:
— Но это… — И снова замолчал, в нерешительности шевеля губами. — Это… Этого нет.
Энни не смогла сдержать смех. Еще бы! Если он не слышал такой записи, значит, она не существует.
— То есть… Ну я не знаю!
— Называется «Голая Джульетта».
— Что называется? — В голосе паника. Мир его зашатался, планета спрыгнула с оси и покатилась в преисподнюю.
— Альбом называется.
— Какой альбом?
— Который мы сейчас слушаем.
— Этот альбом… называется… «Голая Джульетта»?
— Да.
— Нет такого альбома.
— Теперь есть.
Энни передала ему письмо Пола Хилла. Дункан прочитал, поморгал; перечитал, моргая; прочел еще раз.
— Но это письмо мне. Ты вскрыла мое письмо.
— Я всегда вскрываю твои письма, которые ты не забираешь.
— Все, что меня интересует, я вскрываю сам.
— Это ты не вскрыл, значит, оно тебя не интересовало.
— Но оно меня интересует.
— Интересует только потому, что я вскрыла его.
— Ты не имела права. И потом… Ты поставила диск! Как ты могла!
Он не дал Энни времени запустить ни одной отравленной стрелы. Шагнул к плееру, выхватил из него диск и вышел.
Когда Дункан впервые наблюдал, как на экране компьютера появляются строки трек-листинга с введенного в дисковод компакт-диска, он просто не мог поверить собственным глазам. Он воспринял это действо как колдовство, которому бесполезно искать объяснение, потому что никакого объяснения просто-напросто не существует — во всяком случае, такого, которое он способен понять. Затем ему стали приходить электронные письма с музыкальными приложениями, что по степени таинственности никак не уступало уже известным ему процедурам, ибо подчеркивало, что записанная музыка никак не вещь, которую он привык осязать (компакт-диск, виниловая пластинка, катушка с лентой), а духовная сущность, которую пальцами не пощупать. Это возвышало музыку, делало ее, с точки зрения Дункана, еще более таинственной. Знавшие его люди полагали, что он будет тосковать по «виниловой эпохе», но новая технология лишь усилила его увлеченность, придав ей больше романтичности.
С течением времени, однако, его стало донимать вольное обращение этих колдовских устройств с именами воспроизводимых песен. Когда он вводил в дисковод очередной компакт-диск, его невольно охватывало чувство, что неизвестные существа или силы, наблюдающие за ним из киберпространства, находят его музыкальные вкусы и пристрастия затхлыми, скучными, банальными. Дункан смутно представлял себе что-то вроде Нила Армстронга XXI века с встроенными в космический шлем стереонаушниками «Банг и Олуфсон», парящего где-то в неведомой дали древнего космоса, по-прежнему непостижимого, однако осовремененного россыпью порнографии. Армстронг вздрагивал и кривился, как от удара током, и мысленно протестовал: «Опять эта бодяга… Сколько можно! Поставь же, наконец, что-нибудь крутое, что-нибудь настолько свежее и ошеломляющее, чтобы я тут же понесся в виртуальную справочную…»
Когда иной раз компьютер буксовал, зависал над своими внутренними проблемами или просто мешкал, Дункан воспринимал эти полуминутные промедления как упрек или вызов, но однажды, когда он в очередной раз обновлял музыкальный каталог в своем айподе, названия треков «Эбби-роуд» появились только через три минуты, и он понял, что вызваны такие задержки причинами техническими, а точнее — электрическими сбоями и неполадками, причем в его ближайшем окружении, а не в микрофонах виртуального Нила Армстронга. Постепенно Дункан даже начал ощущать удовольствие в тех редких случаях, когда Армстронг медлил прийти на помощь. Он сам вводил названия, хотя приходилось изрядно попотеть. При этом ему казалось, что он отважно сворачивает с протоптанной тропы и углубляется в музыкальные джунгли. В наушниках Армстронга «Голая Джульетта» еще не звучала, и это почему-то утешало. Дункан, несомненно, огорчился бы, если б именно эта информация проскочила без всяких усилий, как будто сама собой, как банальный запрос какого-то семисотого с хвостиком посетителя за день.
Ему не хотелось общаться с этой «раздетой Джульеттой» здесь и сию минуту, прямо сейчас. Слишком будоражила его злость на Энни и, как ни парадоксально, на сам альбом, который пока больше принадлежал Энни, чем ему. Поэтому отсрочку, вызванную необходимостью ввести названия песен, он воспринял с благодарностью. Обрадовало и совпадение названий треков «Голой» (так он уже окрестил для себя новый альбом) и первой «Джульетты»… Последняя песня длинная, даже в демоверсии полных шесть минут, на сколько же тогда потянет студийный вариант? Не спеша вдыхает его комп музыку… Наслаждается? Благоволит к хозяину? Черта с два. Благоприятно интерпретировать затянувшееся время обработки информации Дункану не удалось. Издевается, сволочь одноглазая! Почему он его так ненавидит? Что он ему сделал? Дункан подключил айпод, переписал альбом — снова магия, все еще магия: колдовской клик-щелчок, судорожное движение запястьем… Выдох, рука тянется за наброшенным на перила лестницы пиджаком. Вон отсюда.
