– Кто этот тип? – спросил тот, что повыше. – Который около Лаверны вьется.
– Лазарь, что ли? – отозвался Джиггс. – Боже ты мой, я бы на его месте боялся себя употреблять. Из постели бы и то вылезать боялся, как вот если бы я был разводным ключом из чистого хрусталя. Пошли, слушай. Твой уже разогрелся и бьет копытом.
Тот, что повыше, еще секунду хмуро смотрел через площадку, потом повернулся:
– Сходи за парашютами и найди кого-нибудь принести мешок; встретимся…
– Они у машины уже, – сказал Джиггс. – Я их притащил. Идем, что ли.
Тот уже двигался, но теперь остановился как вкопанный. Посмотрел на Джиггса сверху вниз, обратив к нему хмурое красивое лицо с правильными, брутально-отважными чертами, выражавшее смышленость без особенного ума, без особенной силы. Легкие потемнения под глазами, намекавшие на разгульную жизнь, были, казалось, нанесены гримером. Губы под узенькими усиками выглядели гораздо более нежными и даже женскими, чем губы женщины, которую они с Джиггсом называли Лаверной.
– Что? – спросил он. – Ты принес к машине парашюты и мешок с мукой? Ты лично?
Но Джиггс не стал останавливаться.
– Твоя ведь очередь. Ты прыгать будешь, нет? Тебе не кажется, что уже вечереет? Чего ты телишься? Ждешь, чтобы зажгли пограничные огни, а то и прожекторы? Или, может, ты по маяку собрался приземляться?
Тот двинулся дальше вслед за Джиггсом по предангарной площадке к самолету обычного, негоночного типа, который стоял у самого заграждения с работающим мотором.
– Надо думать, ты и в контору уже сбегал и мои двадцать пять долларов забрал, чтобы побольше сберечь моего времени, – сказал он.
– Хорошо, я их заберу, – сказал Джиггс. – Ну давай, давай. Он жжет без толку горючее; шевелись, а то он шесть долларов с тебя слупит вместо пяти.
Пилот дожидавшегося их самолета уже сидел в своей кабине; свет довольно низко опустившегося солнца, преломляемый невидимыми лопастями пропеллера, мерцал вокруг носа машины размытым, медного цвета нимбом. Рядом лежали на бетоне два парашюта и мешок с мукой. Джиггс поднимал парашюты по одному и держал их, пока его товарищ, стоя спиной, продевал руки в лямки; потом Джиггс наклонился и белкой засуетился среди ремней и застежек, не переставая болтать:
– Хватанул, хватанул. Я, выходит, тоже сегодня разживусь маленько. Боже ты мой, я дальше двух долларов и считать уже разучился.
– Только не вздумай учиться на моих двадцати пяти, – сказал тот. – Просто возьми и держи, пока я не вернусь.
– Да на кой мне они, твои двадцать пять? – сказал Джиггс. – Роджер только что выиграл тридцать процентов от трехсот двадцати пяти, леший знает, сколько там это в точности, но все равно сравни: его выигрыш – и твои двадцать пять.
– И сравнивать нечего, – заметил второй. – Выигрыш Роджера – его деньги, а эти двадцать пять – мои. Знаешь-ка что, не бери их лучше. Я сам их возьму.
– Ага, – сказал Джиггс, вовсю трудясь над застежками запасного парашюта, чуть не подпрыгивая на коротких сильных ногах. – Да, у нас теперь полный порядочек. Пошамаем сегодня, поспим… готово.
Он отступил на шаг, и его товарищ вразвалку, на деревянных ногах двинулся к самолету. Появился учетчик с блокнотом, записал фамилии и номер самолета, затем отошел.
– Где будешь приземляться? – спросил пилот.
– Без разницы, – ответил парашютист. – В любом месте Соединенных Штатов, кроме этого озера.
– Если увидишь, что падаешь в озеро, – сказал Джиггс, – сразу разворачивайся, вертайся в самолет и прыгай заново.
Но они его не слушали. Они оба смотрели назад и вверх – туда, где в высокой сонной лазури уже отчетливо обозначался вечер.
– Думаю, там безветрие или почти, – сказал пилот. – Давай кину тебя на крыши ангаров, а там выруливай куда хочешь.
– Хорошо, – сказал парашютист. – Давай, пора уже.
С помощью Джиггса, толкавшего его снизу, он залез на крыло, а оттуда в переднюю кабину. Джиггс подал ему мешок с мукой, и парашютист, приняв его, положил его себе на колени, как младенца. С его нахмуренным, красивым, лишенным даже намека на смех лицом он выглядел в точности как молодой холостяк из комического фильма, которому соблазненная им юная особа, поймав его на перекрестке, только что вручила неведомый сверток. Самолет двинулся вперед; Джиггс отступил, а парашютист, высунувшись из кабины, крикнул ему:
– Не бери эти деньги, понял меня?!
– Понял, понял, – сказал Джиггс. Самолет вырулил на взлетно-посадочную полосу, повернул и остановился; и опять бомба, мягкий медленный луковицеобразный ком ваты, расцветший на фоне нежной, неочерченной озерной дымки, в которой, казалось, ждал чего-то, не спеша опускаться, вечер. И опять звук – толчок-хлопок, отдавшийся от трибун дважды, словно звуку нужен был один лишний рикошет, чтобы стать эхом. Джиггс повернулся, как будто и он ждал этого сигнала, и почти одновременно он и самолет начали двигаться – мужчина, коренастый и целеустремленный, и машина, уже задирающая носовую часть, затем отрывающаяся от полосы и закладывающая длинный взлетный вираж. Самолет уже поднялся на две тысячи футов, когда Джиггс протолкнулся мимо пурпурно-золотых служителей у главного входа и сквозь толпу, забившую проход под нумерованными местами трибуны. Кто-то дернул его за рукав комбинезона.
– Когда он из парашюта выпрыгнет?
– Когда приземлится, не раньше, – ответил Джиггс, прокладывая себе путь мимо очередных пурпурно-золотых людей в круглый зал, но нельзя сказать, что еще и в репродукторный голос, потому что он не выходил из этого голоса ни на секунду:
– …все еще набирает высоту; ему еще долго ее набирать. А потом вы увидите, как живой человек, похожий на вас, – я бы сказал, на половину из вас отдаленно похожий, а на взгляд другой половины, очень-очень пригожий – кинется в бездну и пролетит без малого четыре мили, прежде чем дернуть кольцо парашюта; это кольцо находится на конце вытяжного троса, который…
Войдя, Джиггс приостановился и стал торопливо оглядываться по сторонам, теперь уже неподвижностью рассекая сравнительно слабый сейчас, но по-прежнему ощутимый поток в сторону предангарной площадки, переговаривающийся сам с собой голосами растерянными, озадаченными, изумленными:
– Что там теперь? Что у них там происходит?
– Там человек собрался выпрыгнуть из парашюта и пролететь десять миль.
– Вам бы поторопиться, – заметил Джиггс. – Он может открыться до того, как человек выпрыгнет.
Круглый зал, наполнившийся сумерками, был теперь освещен мягкой, лишенной источника, размытой субстанцией, неземной по цвету и по составу, не отбрасывавшей теней; всеохватной, вкрадчивой, звучной, монастырской субстанцией, в которой стенной рельеф – фреска – нечто из бронзы и хрома, искусно изборожденное тенями, – являло неистово-неподвижную легендарную повесть о том, что человек стал называть покорением безгранично-непроницаемого воздуха. Высоко над головой на лазурно-стеклянном куполе мозаичное двойное «F», повторяя рисунок взлетно-посадочных полос, откликалось на ярко отполированное, сияющее, вделанное в кафельный пол латунное двойное «F», которое, казалось, многократно отражалось по всему залу, находя последовательное беззвучно замирающее эхо в монограмме, украшающей бронзовую решетку над окошками касс и справочных и во фризоподобных вставках в плинтусы и карнизы из искусственного камня.
– Да-а, – сказал Джиггс. – Миллион запросто… А вы, случаем, не знаете, где здесь администрация?
Служитель сказал ему; он направился к маленькой неприметной двери, притаившейся в нише, и, войдя, на короткое время оказался вне голоса, который, однако, был тут как тут, когда минуту спустя он вышел:
– …по-прежнему набирает высоту. Стоящие здесь летчики не могут сказать совершенно точно, на какой он высоте, но мне кажется, что уже вот-вот. Это может произойти в любую секунду; вначале вы увидите муку, а потом живого человека на конце мучной ленты, живого человека, летящего сквозь пространство со скоростью четыреста футов в секунду…
Когда Джиггс опять вышел на предангарную площадку (у него тоже не было билета, и поэтому, хотя он мог беспрепятственно проходить с площадки в круглый зал, обратно на площадку он мог вернуться только кружным путем, через ангар), самолет был всего-навсего малозаметным, незначительным пятнышком, висевшим, казалось, без всякого звука и движения на небе, теперь уже определенно вечернем. Но Джиггс на небо не смотрел. Он проталкивался сквозь гущу неподвижных тел с задранными головами и добрался до заграждения как раз в тот момент, когда с поля вкатывали один из гоночных самолетов. Он остановил одного из обслуживающей команды, уже держа в руке купюру:
– Монк, будь другом, отдай Джексону. За полет с парашютистом. Увидит – поймет.
Он вернулся в ангар, двигаясь уже очень быстро, и начал расстегивать комбинезон, еще даже не доходя до проволочной двери. Сняв комбинезон, он повесил его на крючок и лишь секунду помедлил, глядя на свои руки. «Ладно, в городе вымою», – решил он. Уже зажглись первые огни аэропорта; он пересек площадь перед фасадом, минуя бескровно расцветшие виноградины на литых столбах, на чьих квадратных основаниях учетверенные «F» были хорошо видны даже в сумерки. Автобус тоже был освещен, но пассажиры, которых уже набрался полный комплект, не сидели в салоне. Все они – и водитель тоже – стояли рядом с машиной и смотрели в небо, а голос репродуктора, апокрифический, лишенный источника, нечеловеческий, вездесущий, не ведающий усталости, вещал и вещал:
