Стрешнев слушал рассеянно, Он очень любил и уважал жену, с которой прожил шестнадцать лет, но давно уже убедился: во всем, что касается спорта, Вера Ильинична точно малое дитя. Она по сию пору говорит: «Мой муж катается на коньках». К тому же в эту минуту он подклеивал вырезку в альбом, где были собраны все посвященные ему заметки, очерки, статьи, рассказы из газет и журналов.
Здесь было около десятка вырезок из различных норвежских газет, посвященных его победе в Бергене, где он выступал в составе советской команды несколько лет назад; большой очерк «Три секунды» о его рекорде, принадлежащий перу известного советского писателя; серия фотоснимков из спортивного журнала, последовательно запечатлевших его бег на повороте; статья «Стиль русского рекордсмена» из польской газеты, призывавшая польских скороходов учиться у Стрешнева, и много, много других. Листая страницы альбома, он испытывал трепет былых жарких схваток, до печали щемящий сердце восторг победы.
Стрешнев захлопнул альбомчик, и слова жены, которые он слышал краем уха, необычайно отчетливо всплыли в его сознании.
— Что же, — сказал он, — лучшие мастера придут. Они уже есть. Хотя бы Курчатов…
— Ну уж ты скажешь! — возмутилась она с чисто женской непоследовательностью. — Где им до тебя!..
Обычно Стрешнев не посвящал Веру Ильиничну в свои дела, считая ее, преподавателя музыкальной школы, человеком настолько чуждым спорту, что все его волнения и тревоги были ей просто непонятны. Но сейчас ему вдруг захотелось поделиться с ней всем. Ему нужно было услышать от нее, что он прав, что его несправедливо заподозрили в мелких, низменных побуждениях, и он начал горячо, взволнованно говорить. Но чем дальше, тем отчетливее проступала в его словах какая-то фальшь. Он как бы стремился заранее предрешить ее мнение, хотя знал, что при всей своей мягкости Вера Ильинична в вопросах совести была человеком твердым и не покривила бы душой даже ради его спокойствия. Между тем для серьезного, большого разговора он избрал какой-то неверный тон — тон обиженного мальчика, которого нужно приласкать.
— В общем, все это порядочная ерунда, — грубо и неожиданно прервал самого себя Стрешнев. — Тебе хватает и своих забот.
— Нет, отчего же… — слабо возразила она. — Я бы хотела понять…
— Да ни к чему, Вера, кончим этот разговор.
— Не я же его начала…
— Ну и отлично. Я начал, я и прекращаю.
Он подошел к дивану, сложил подушки горкой и лег, закинув руки за голову. Но так как она все еще ждала, что он заговорит, нарочно зевнул и закрыл глаза.
Он слышал, как жена подошла к книжной полке, как упали на стол тяжелые тома энциклопедии, и понял, что она собирается решать кроссворд, помещенный в «Вечерке». Его умиляла и вместе с тем раздражала серьезность, с какой она решала кроссворды, обложившись словарями, справочниками и всеми одиннадцатью томами Малой энциклопедии. Но и этого, видимо, оказалось недостаточно. Через несколько минут последовало:
— Сережа, что такое часть проекционной аппаратуры на «д»?
«Почему она знает, что я не сплю?»
— Диапозитив, — буркнул он сонным голосом.
— Ну какая же это часть аппаратуры? — сказала Вера Ильинична. — Ты просто не хочешь мне помочь.
«Это ты мне не хочешь помочь», — подумал Стрешнев.
— Как это ни ужасно, но ты прав. Диапозитив. Но какое же смазочное масло на «т»?
— Тавот.
— Ты уже решал этот кроссворд?
— Вот еще! Ты видела хоть один кроссворд без тавота?
— Нет, не видела, но я всегда забываю…
«Чего они, в сущности, хотят от меня? Чтобы я дал побить себя Курчатову? Ради чего? Ради того, что в нашем единоборстве может родиться новый рекорд. Если бы я верил, что рекорд будет побит! Я-то буду побит, не сомневаюсь, а рекорд…»
— Вдавленное место… из шести букв. «Вы — ка»…
Зашуршали страницы словарей, хрустнул тугой переплет энциклопедии.
«Выемка», — вертелось на языке Стрешнева, но он молчал, не желая облегчить ей эту маленькую муку.
«Я бы согласился, если бы во мне еще оставались силы для настоящей борьбы, но, — усмехнулся он про себя, — „сила молодая с телом износилась“». В каждом человеке есть его сила и еще немножечко. Кто это говорил? Да, Авдеев, наш ротный командир, под Мясным бором, когда он в четвертый раз поднимал нас в атаку. «Силов нету, товарищ командир», — сказал кто-то из ребят. «Врешь, — ответил Авдеев. — Ты знаешь только свою силу, а кроме нее в тебе есть еще немножечко. И Мясной бор был-таки взят!»
— Вы-ка… вы-ка… — тихо бормотала Вера Ильинична.
Он повернулся на бок, прижался ухом к подушке, чтобы уйти от ее голоса.
— Сережа, — громко сказала жена, — ты должен выступить…
Он вздрогнул и повернул к ней примятое подушкой лицо.
— Ты должен выступить. Не для себя, не для Курчатова, но должен. Ты понимаешь?..
— Выемка… вы-ем-ка… — произнес он раздельно. — Неужели так трудно догадаться?
Поднялся, подошел к телефону, резкими движениями набрал номер.
— Попросите Лиханина… Сергей Тимофеевич, еще раз здравствуйте. Ну как, начнем завтра тренировку? Да, я, Стрешнев. Рад? А я думал, ты уже совсем на меня рукой махнул…
Стоя у стартовой черты, Стрешнев краешком глаза видел цифру 25 — синюю на белом квадратном листе картона. Двадцать пять кругов — десять тысяч метров…
Стадион гудел. Этот гуд возник в тот момент, когда судья объявил забег. В нем были и ожидание, и нетерпение, и радость. Стрешнев не сомневался, что зрители знают: сегодня предстоит не простой забег. Болельщики всегда все знают. Иной раз Стрешневу казалось, что они осведомлены о намерениях спортсмена лучше, чем сам спортсмен. Но сегодня они не могли знать всего. Этого не знал никто, кроме самого Стрешнева. Курчатову он сказал просто: «Держись, старик, не то быть тебе битым» — и усмехнулся довольно, заметив, как упрямо сжались губы Василия.
Неделя упорных тренировок не заставила Стрешнева пересмотреть свое прежнее решение. Как скороход он исчерпал все свои возможности, кроме одной, которую сегодня, должен осуществить, чего бы это ему ни стоило. Стрешнев знал, что товарищи разочарованы его результатами по трем дистанциям. Он и в самом деле мог дать больше. Но ему надо было сохранить всего себя для последней схватки. Он с жесткой расчетливостью тратил силы, преследуя одну цель: по сумме очков стать ближе всех к Курчатову. Он достиг своей цели, и со значительным просветом. Но это было неважно, как и фальшивые соболезнования Окунева, без устали сокрушавшегося: «Сережа уже не тот». Все было неважно перед одним властным, горячим стремлением, владевшим всем ого существом.
Сумерки медленно заполняли стадион. Над гигантским овалом трибун клубился морозный пар, чуть розовеющий в последних лучах солнца. Вид колышущейся толпы, от которой шли сильные тревожные токи, смутный говор тысяч людей пробуждал в Стрешневе сладкую, щемящую боль. Он закрыл глаза и так, в темноте, выслушал короткие слова команды и глухой, как детская хлопушка, звук выстрела.
Курчатов начинал по внешнему кругу и находился метрах в пятнадцати впереди. После второго поворота Стрешнев нагнал его и побежал рядом. Курчатов шел своим обычным летящим шагом. Стрешнев невольно залюбовался: подумать только — парень всего лишь второй год выступает в мужской группе!
Сам Стрешнев шел красивым широким шагом, который некогда называли «стрешневским стилем». Сейчас он казался несколько устаревшим, но в глазах знатоков не утратил своей прелести. Для манеры Стрешнева характерен был плавный, необычайно ритмичный мах. Со стороны он казался слишком неторопливым, но это было неверно: он давал очень сильный, упругий толчок и большую протяженность скольжения.
На виражах бег его — сама стремительность: Стрешнев шел почти параллельно земле, ни на сантиметр не отклоняясь от черты поворота.
С середины десятого круга он оторвался от Курчатова и повел бег. Трибуны заволновались. Более искушенные зрители поняли, что Стрешнев предложил совершенно невероятный темп; остальным же было довольно того, что старый чемпион «обставил» молодого. «Стрешнев идет на рекорд», — словно электрический ток пробежало по рядам.
На половине дистанции, когда темп бега замедляется перед приходом «второго дыхания», Стрешнев снял руку со спины и не дал снизиться скорости. Тренер Лиханин что-то закричал ему, видимо призывая к осторожности, но Стрешнев пропустил его слова мимо ушей.
Лиханин был хороший советчик, но для сегодняшнего дня его советы не годились. Стрешнев шел по собственному графику, с которым не стал знакомить Лиханина. «Безумие», — сказал бы этот очень опытный, очень расчетливый и совсем не романтический человек. «В каждом человеке есть его сила и еще немножечко» — он бы только посмеялся над этой формулой, на которой зиждилась сегодня вся вера Стрешнева.
