Хольт опять сел рядом с одноглазым Буком. За ним сидел Аренс, к которому с легкой руки Гофмана так и пристало прозвище «Красавчик Эгон». Он завел с Хольтом разговор; глаза его глядели холодно и насмешливо, говорил он складно и тихо. Он — сын мебельного фабриканта и собирается пойти на медицинский. Дело перейдет к старшему брату.
— Если только все фабрики не отберут, — добавил Аренс. — Мой старикан места себе не находит!
Кстати, имя профессора Хольта ему знакомо, мебельная фабрика Аренса поставила для его лаборатории столы и полки.
— Так вы сын профессора Хольта! — произнес он с явным почтением. Разговаривая, он подпирал подбородок ладонью. — Нам бы хорошо держаться вместе. Приходите как-нибудь ко мне, буду очень рад!
Разговоры смолкли. «А все эти новые учителя-скороспелки…[1]» — громко сказал кто-то. Тут рыжий малый лет двадцати четырех вскочил на кафедру, взял мел и вывел на доске: «Долой новых учителей!» В классе зашумели. Небольшой, но атлетически сложенный парень, несмотря на свои двадцать пять лет уже лысый, по фамилии Кинаст, внес поправку: «Долой бездарных новых учителей!» Рыжий никак не соглашался, и Кинаст заорал на него:
— Балда, у меня у самого родной брат готовится на нового учителя!
Напряжение росло. Третий стер все и написал: «Старых зануд на мыло!»
Одноглазый Бук, до сих пор безучастно сидевший рядом с Хольтом, вдруг встрепенулся. Ткнув в себя пальцем, он спросил:
— Может, мне? Давай рвану речугу! Знаешь, как я умею трепаться! Могу и речи к народу, и проповеди, и обращение к массам, у меня, брат, ораторский талант, я хоть кого пройму. Хочешь, через три минуты весь класс взбунтую? Я кое-что смыслю в массовой истерии. Итак, речь к народу против старых зануд! — В один миг он вскочил на стол, рывком, как марионетка, воздел над головой руки со сжатыми кулаками, лицо в шрамах исказилось, и он истошным голосом заорал;
— Ученики и ученицы! Освобожденные массы в классах!
— Заткнись! — прикрикнул на одноглазого Гофман и ткнул его костылем в спину. Затем забрался, стуча костылями, на кафедру и стер все с доски.
Дверь открылась, ученики встали. На кафедру поднялся учитель — Готтескнехт.
— Доброе утро, — сказал он. — Садитесь.
Готтескнехт обвел взглядом класс и, дойдя до Хольта, неприметно кивнул ему. А когда он начал: «Моя фамилия Готтескнехт, я преподаватель немецкого языка и ваш классный руководитель… — и продолжал: — Те, кто меня знает, говорят, что я и в самом деле слуга господень, но тот, кто вздумает мешать нашим занятиям, пожалуй, скажет, что я чертов слуга», — Хольту так ясно представилась сходная и вместе с тем столь отличная сцена, что он на миг даже закрыл глаза. И, как тогда, Готтескнехт добавил: «Я никогда не ругаюсь, но зато так и сыплю отметками от единицы до пятерки, и вам придется считаться с моими отметками, если вы хотите через полтора года сдать на аттестат зрелости».
Заложив руки за спину, Готтескнехт принялся ходить взад и вперед между столами.
— Я рассчитываю работать в этой школе. И доведу вас до аттестата, хотя вы класс с естественным и математическим уклоном. Ваш преподаватель математики доктор Эберсбах слишком занят как директор и не может взять на себя обязанности классного руководителя. Я сам изъявил желание вести такой вот специальный класс и многого от вас жду. — Он остановился лицом к классу и обвел взглядом всех учеников до единого. — Все мы плыли в одной лодке, — сказал он. — Все одинаково заблуждались. И все одинаково виноваты. Давайте же в предстоящие полтора года вместе попытаемся избавиться от наших заблуждений.
Слова эти произвели впечатление не на одного Хольта. Но в наступившей тишине вдруг послышалось покашливание; это был рыжий Гейслер, тот, что написал на доске: «Долой новых учителей!». Готтескнехт смерил его взглядом и продолжал:
— Что касается занятий по родному языку и литературе, то я не собираюсь все полтора года забивать вам головы сухими фактами. Главное внимание я буду уделять идейной полемике с духовным наследием прошлого. Но для этого требуется ваше участие. Мы. немцы, всегда слишком многому верили и слишком мало знали. Я буду давать оценку не вашей памяти, а вашей способности мыслить.
— Мысли свободны, — сказал кто-то. Опять Гейслер!
Готтескнехт кинул взгляд на последнюю скамью.
— Свободны от чего? — спросил он. — Разве ваши мысли свободны от предубеждений? Сомнительно.
— Что я думаю, — заявил Гейслер, — никого не касается!
— Вы на здоровье не жалуетесь? — дружеским тоном спросил Готтескнехт, и опешивший Гейслер ответил:
— Спасибо. Нет.
— Тогда попрошу вас встать, вы разговариваете со своим классным руководителем, — спокойно, но твердо сказал Готтескнехт. Гейслер поднялся со скамейки и уставился в потолок. — Нам еще придется беседовать о свободе мыслей, — продолжал Готтескнехт. — И я в свое время попрошу вас прочесть на эту тему доклад.
После занятий все задержались, чтобы выбрать старосту, который одновременно был бы представителем от класса в ученическом совете. При этом разгорелся бесконечный спор. Гофман опять закурил зловонную сигару:
— Ну, кого? Называйте кандидатов!
Аренс, к удивлению Хольта, предложил Гейслера. Гейслер улыбнулся и предложил Аренса. Тогда Гофман, взявшийся записывать кандидатов, швырнул карандаш и схватился за костыль:
— Эту картинку из парикмахерской? — выкрикнул он, указывая костылем на Аренса. — Чтобы эта напомаженная обезьяна представляла наш класс? Ни за что! Я первый этого не допущу! — И предложил самого себя.
Все настаивали на тайных выборах, нужно было заготовить бюллетени и отыскать урну. Хольту это надоело, и он вышел в коридор.
Он не обольщался: ему не место в школе. Он припомнил расписание уроков: физика, химия, математика, иностранные языки — все это ему совершенно не интересно. И мысль, что ему предстоит день за днем, и зимой и летом торчать в скучной классной комнате, угнетала его.
Идейная полемика, подумал он. Как это Готтескнехт себе представляет?
К нему присоединился Аренс.
— Гофман ужасно вульгарен, — сказал он, — вы не находите? Кстати, он социал-демократ.
По лестнице спускалась девочка, она мельком взглянула на обоих и кивком поздоровалась с Аренсом. Хольт ее узнал, поглядел вслед и увидел, как от сквозняка разлетелись ее русые волосы.
— Кто это?
— Ее фамилия Баумерт, — ответил Аренс. — Ангелика. Живет у нас в доме со своей бабушкой. Это избавляет нас от необходимости брать к себе переселенцев. Недурна малышка, верно? А через годик-два будет просто загляденье.
Хольт молчал. Он думал о Гундель. Теперь он может доложить и ей и отцу: приказ выполнен, хожу в школу, сам не знаю зачем, но хожу.
— Вот мы и опять школьники, — сказал он Аренсу, — хоть никто не знает, что нас всех ждет. Нелепо?
— Какое имеет значение, знаем мы или не знаем, — ответил Аренс. — Сколько бы русские ни говорили, что немецкое государство останется, мы обречены.
Их позвали. Наконец можно было проголосовать. Каждый получил листок, на котором стояло четыре фамилии. Хольт крест-накрест жирно перечеркнул свой бюллетень и опустил его в щель картонки. К черту эту комедию! — подумал он, не буду в ней участвовать.
Старостой избрали Гофмана.
В промозглый октябрьский вечер Хольт встретился с Гундель.
— Как у тебя в школе? — осведомилась она.
День ото дня школа становилась Хольту все больше в тягость, он не учился, а только обнаруживал безнадежные пробелы в своих знаниях. Но хоть отец к нему не пристает.
Гундель шагала с ним рядом. Коричневое пальтишко из искусственной шерсти стало ей слишком узко. Она рассказывала о том о сем: вчера простояла до восьми вечера за картошкой, и сегодня у нее совсем нет времени.
— Пойдем со мной, — предложила она, — ты нам поможешь!
Группа готовила агитвечер, и Гундель стала с увлечением рассказывать.
— Когда ты в тот раз удрал, Хорст наконец понял, что нельзя пичкать людей одними только докладами. — И просительно добавила: — Сегодня собирается только актив, пошли вместе!
Ему было безразлично, где провести вечер; лишь бы Гундель была рядом, а там пусть ведет его, куда хочет, пусть даже в этот дырявый барак.
Колеблющееся пламя парафиновой свечи. Хольта окружали незнакомые лица. С ним рядом сидела Гундель, справа от нее — девушка лет двадцати в роговых очках. Прямо против Хольта — Шнайдерайт, а возле него — бойкий пятнадцатилетний мальчишка с дерзкими глазами и копной соломенно-желтых волос, на которые была лихо надвинута чересчур большая кепка. Хольт сидел спокойно, безучастно, он был настроен почти миролюбиво; Гундель, видимо, не намерена расставаться с этим кругом. Так и быть. Лишь одно вносило некоторый разлад в его благодушие: присутствие Шнайдерайта.
