— Nâo, теи querido, eu nâо prefiro (Нет, дорогой, я не предпочитаю).
Антонен взял с собой на всякий случай договор запродажи. Он даже не решился его достать. Магия не срабатывала: не будь этого инцидента, они бы клюнули. У жены нашлись мелкие придирки: в кухне мало шкафчиков, рабочая поверхность слишком узкая, света недостаточно. Антонен как мог опровергал эти лукавые доводы, но разговор все так же затягивался из-за трудностей перевода. Придралась она и к количеству туалетов: четырех ей показалось мало. Следовало ли заключить, что семья страдала энурезом или слабостью мочевого пузыря? Антонен изыскал вместе с ней возможность установки пятого, показал варианты отводки сливных и водопроводных труб. Разговор скатился в чисто техническую плоскость при участии красавца, бойко жонглировавшего языками, и занял целый час. Они еще успели полюбоваться красотой заката, несколько раз потребовали список памятников, видных со всех балконов, сфотографировались на их фоне, смеясь как дети, а жена перед уходом сняла квартиру на видео своим мобильным телефоном. Когда они уже открывали дверь, прощаясь, она вдруг выказала подозрительный энтузиазм и рассыпалась в похвалах красотам здания и качеству ремонта, все так же через посредство мужа. Тут Антонен понял, что сделка сорвалась. Когда они вышли на улицу, его затошнило и он едва решился опустить глаза. Клошар лежал на скамье в нескольких метрах, глядя в небо. На тротуаре, отмытом консьержкой, осталось красноватое пятно, как будто на этом месте было совершено убийство. Бразильцы не проронили ни слова. Однако супруга незаметно толкнула мужа локтем при виде пьянчуги. Антонен, смешавшись, счел нужным добавить:
— Знаете, это очень безопасный квартал, очень чистый.
Они еще пожелали взглянуть на подземный паркинг и ушли пешком — лимузин следовал за ними на почтительном расстоянии.
Антонен решил не возвращаться на работу. Ариэль позвонит с минуты на минуту, ему был обещан «колоссаль комиссион», как называл это начальник со своим сомнительным юморком. Надо ли изобразить оптимизм или сказать правду? Чтобы не мучиться, он выключил телефон. Вернувшись домой, на улицу Монмартр во II округе, он бросился одетый на кровать и подавил яростное рыдание. Около восьми включил телефон — никаких сообщений не было. Ариэль даже не счел нужным осведомиться, настолько он был уверен в талантах своего помощника. Антонен мог бы позвонить в поисках утешения своей подруге Монике, но при мысли, что она придет с собакой и останется ночевать, всякое желание пропадало. Она давно настаивала, чтобы они поселились вместе, но он уклонялся и был счастлив провожать ее до дверей утром, когда она уходила: чувство выполненного долга сменялось облегчением. Лучший момент в любви, сказал Клемансо, это когда вы поднимаетесь по лестнице. Нет, возражал Антонен, когда спускаетесь — или прощаетесь. Он восхвалял Монике достоинства LAT — англосаксонский акроним, означающий Living Apart Together, жить вместе раздельно, каждый в своей квартире. Она терпеть не могла этих сомнительных теорий, в которых видела лишь типично мужской отказ брать на себя обязательства. Он нежно любил ее, но в малых дозах. Делил свое сердце, как пирог на ломти. Она в свое время оставила на его ночном столике книгу в красном картонном переплете, что-то вроде справочника, сто советов по рубрикам типа «Моя жизнь в моих руках».
Антонен порылся в карманах и обнаружил, что забыл вторые ключи от квартиры у парка Монсо. Выругав себя за рассеянность, он надел куртку и направился к метро. Скорее всего, ключи остались на столе в кухне. Вернувшись туда, он без труда их нашел — не пришлось даже зажигать свет, топографию квартиры он знал наизусть. Для очистки совести он повторил экскурсию в одиночестве, почти в темноте, вслух и с выражением, точно актер, проваливший спектакль и репетирующий заново. Втянувшись в игру, он стал изображать и покупателей, копируя их акцент и их деланые восторги. Лицемеры проклятые, чертовы набобы. Все они одинаковы! Когда он вышел на улицу, поднялся ветер, надвигалась гроза, первая в этом году. Фонари на проспекте не горели, наверно, авария в сети: решительно, квартал уже не тот. Антонен не сделал и двух шагов, как вдруг чья-то рука вцепилась в его левую ногу. Он вздрогнул и чуть не упал. Накатил страх — как у животного, попавшегося в железную пасть капкана. Несмотря на темноту, он сразу узнал бродягу, упавшего в лужу собственной блевотины у стены дома. Он, значит, вернулся на место «преступления». Антонен не заметил его, когда входил. Лежащий на боку пьянчуга рявкнул:
— Дай-ка мне десятку, выпить охота, черт побери!
Антонен задергался, пытаясь высвободить ногу, но клошар держал ее крепко. Силен был, мерзавец, даром что пьяный. Другой ногой Антонен ударил вцепившуюся в него руку, каблуком, чтобы побольнее. Рискуя потерять равновесие, он оперся о стену и свободной ногой продолжал наносить удары в живот, в грудь, в лицо. Он бил, и сладостное чувство захлестывало его. Бродяга лежал смирно, видно, был так пьян, что ничего не чувствовал. Он был жирный, и Антонен наносил удары прицельно, чтобы достать до жизненно важных органов, до суставов.
Негодяй заплатит за то, что поднял на него руку.
Заплатит за то, что наблевал ему под ноги.
Заплатит за сорванную сделку.
Мало-помалу бродягу проняло: он дрыгал ногами, пытался защитить лицо. По счастью, рядом не оказалось ни одного прохожего, ни одной машины. Проспект был пуст. Выбившись из сил, вкусив горькую радость бить слабого, Антонен сбежал, бросив подонка на произвол судьбы. Он шел пешком не меньше двух часов, чтобы успокоиться, то и дело оборачиваясь и вздрагивая при виде каждой полицейской машины. Вернувшись домой, он бросил в стенной шкаф свои ботинки — «Вестон», стоившие бешеных денег, — и уставился на них с ужасом. Они, ботинки, были в ответе за этот приступ ярости. В наказание он не стал их чистить и поклялся себе больше никогда их не надевать.
Через день, листая на работе «Паризьен», он прочел в рубрике происшествий, что неизвестный бродяга умер от побоев в том самом квартале, где он был два дня назад. Полиция полагала, что речь идет о сведении счетов между бомжами. Но Антонен сразу понял, что это его рук дело.
В то время Антонен то ли жил, то ли встречался с Моникой, высокой брюнеткой с матовой кожей, лет тридцати, полуфранцуженкой, полуангличанкой, — ее мать родилась в христианской семье в Керале. Познакомились они на корпоративной вечеринке. Она была архитектором по интерьерам, училась в «Ар-деко» и в Колледже искусств и дизайна Сент-Мартин в Лондоне, молилась на Жана Пруве и Ле Корбюзье и постоянно рисовала, набрасывая столы, стулья и всевозможные предметы на листах бумаги. В Лондоне, в прошлой жизни, она была манекенщицей. Время от времени она доставала свои старые фотографии, на подиуме или в модном журнале, и ждала его реакции. Антонену понадобилось время, чтобы понять, что он должен отвечать:
— Ты совсем не изменилась, но мне ты больше нравишься сейчас!
Моника душила его своей любовью и подбивала делать карьеру. Со своим надменным личиком, чуть раскосыми глазами и высоким ростом, она хорошо смотрелась на редких званых обедах, где они бывали. На людях она вела себя переменчиво: сперва входила царственно, веки опущены, пухлые губы поджаты, скульптурная головка гордо вскинута на тонкой шее. Она проверяла: ошеломлено ли собрание ее приходом. Другие болтали — она восседала. Ей было достаточно выглядеть, чтобы жить. И вдруг с высоты этого безмолвия она бросалась очертя голову в разговор, чудила, тараторила без умолку, слишком громко хохотала. Антонен умолял ее сдержаться — она лишь входила в раж, гримасничала на манер Бастера Китона, копировала гостей. Выговорившись, снова умолкала, переходя от буйства к прострации.
В интимной жизни она была на диво скромна. Мыться могла часами, тщательно закрыв двери. Плеск и шум воды был едва слышен. Туалет, этот очень личный акт, совершался в тишине. Антонену приказано было не приближаться. Даже зубы она чистила почти беззвучно. Она свела домашнюю симфонию к тихой камерной музыке под сурдинку. Ванная после нее благоухала ароматическими маслами.
Она дарила любовнику чудесные подарки без всякого повода, отчего ему становилось не по себе. Он считал себя обязанным отдариваться в ответ какой-нибудь безделицей. Его эта гонка изнуряла, она же, наоборот, обожала состязаться в великодушии, и каждая вещица, подаренная или полученная, была для нее поводом к новым дарам. Она смотрелась во все зеркала, в рамы картин, в экраны компьютеров, в стекла на улице, никогда не пропускала своего отражения, волнуясь о впечатлении, которое оно могло произвести. Порой она сидела голая на краю ванны перед большим зеркалом, словно хотела сама себя заворожить или понять, что же в ней завораживало других.
