«Бывший» способен обдать вас холодным душем неуместных откровений, к примеру, намекнуть, что для любимого существа ваш роман — попросту переиздание прежнего: те же формулировки, те же знаки внимания, те же смелые жесты. Мы заполнили нишу, которая уже существовала. Хуже того: мы можем узнать, что до нас он или она предавались высокому разврату, нам же в этом отказано. Насмешливо поглядывая (он-то знает наперед, чем кончится история), «экс» будто говорит: у тебя ничего не получится, как и у меня, но так и быть, попытайся. Как мы хотим ему доказать, что он ошибся, не сумел разглядеть, оценить по достоинству этого человека! Поскольку сегодня жизнь большинства из нас — это последовательная полигамия (или многосерийная моногамия), наш любовный опыт отвечает принципу сложения: сначала был Жан, потом Поль, потом Серж, или: Алина плюс Диана плюс Рашель, и так друг за дружкой выстроятся все святые календаря. Кое-кто накопил за свою жизнь столько приключений, что имеет все основания делать статистические выкладки.
В конечном счете мы питаем к этой когорте мужчин и женщин — всех, кто был нам дорог, в ком мы возбуждали страсть, кому причиняли боль, кого не любили, — безграничную благодарность: они сделали нас такими, какие мы есть, и частичка их сущности до конца живет в нашей плоти.
Каждый сияет фальшивым блеском в чьих-то глазах; у каждого есть завистники, меж тем как он сам исполнен зависти.
Фонтенель
Я был настолько застенчив, что всегда находил способ так или иначе допустить тот самый промах, которого с особым беспокойством тщился избежать.
Набоков. Подлинная жизнь Себастьяна Найта
1. Упоительное разнообразие
Мы вступаем на любовное поприще, не имея ключа к игре, не зная ее правил, у нас нет ничего, кроме почерпнутых там или сям отрывочных сведений. Этот сказочный мир закрыт, ибо мы не знаем нужных заклинаний, а если случайно узнаем, они тотчас изменятся. Юность — так зовется эта пора жизни (иногда она надолго затягивается), когда нас ослепляет красота людей и неловкость собственных попыток к ним подступиться. Всякого, кто не испорчен духом печали, мир обжигает соблазнами, он полон бесконечного волшебства. Чудесные лица глядят на нас с пренебрежением, разубедить их всех невозможно: на этой земле столько даров, вовек их не отведать, на все не хватит ни объятий, ни желаний. Жажда тонет в источнике. Большие города — поистине тот людской котел, что внушает нам мысли о самой кипучей жизни. Здесь любовь не такая, как в деревне или в провинции (либо в североамериканской субурбии): там — медленно текущие дни, нехватка статистов, ничтожество интриг; здесь — обилие потенциальных партнеров, столкновение аппетитов, проницаемость классовых перегородок, загадочное «регентство» незнакомцев.
Юность — это еще и неспособность выбирать, ненасытный возраст, когда побуждения сильнее разума, когда для нас равно соблазнительны все человеческие существа, поскольку они воплощают роскошь множественности. Прекрасны юные женщины, юные мужчины, перемешанные в общей компании: каждый возвеличивает прочих, никого не затмевая. Хмель наслаждений без числа, которым овеяно всякое собрание, пламя желаний, постоянное провоцирование. У Пруста где-то говорится по поводу девушек в цвету на пляже о «смутном стремлении любить, колеблющемся между всеми», ибо каждая неповторима и вместе с тем просто оттеняет группу еще одним нюансом. Прежде чем мы полюбим определенную личность, мы упиваемся людским разнообразием — на улице, в общественных местах. Любимое существо будет осенять тень этого множества, приносимого ради него в жертву, множества, которое ему предстоит (пугающая миссия) вытеснить. Мистики определяли термином «explesis» эстетический восторг перед проявлениями божественного. Подобный священный трепет испытывают люди, которые ищут друг друга, полны взаимного восхищения и не могут вдоволь друг на друга насмотреться.
Раскрепощение нравов несло великое обещание пира для всех. Однако наша любовная карьера начинается с того, что нам дают от ворот поворот. Расплата за восхищение — категорический отказ в финале: взгляд настоятельно зовет к объятиям, но ни одно знакомство не подтверждает ожиданий. Все возможно! — кричат большие города. Тогда почему со мной ничего или почти ничего не происходит? Первое испытание влюбленного субъекта, еще до каких-либо конкретных огорчений: его не замечают. В самом деле, именно в свободном мире желание встречает массу препятствий, управляемых строжайшей субъективностью; в прошлом сословное общество предписывало некие коды для подбора пары, препятствовать которому могло положение, состояние. Искусство ухаживания было также школой социальных норм, порядочности, приличий, благородства. Теперь любой пустяк может обернуться либо против нас, либо в нашу пользу: возраст, рост, внешность, одежда, голос. Склонности, антипатии тем сильнее, что правит ими произвол. Кто не переживал мгновенных переворотов, когда симпатия сменяется отвращением из-за одной детали, гримасы, манеры смеяться. И так же, как бывает любовь с первого взгляда, случается и ненависть с первого взгляда, когда нас охватывает безграничная неприязнь к личности, виновной лишь в том, что она существует. Призрак неприятия грозит отравить малейшее наше увлечение. «Просьба руками не трогать» — это объявление в музеях или в магазинах резюмирует также решающий для каждого из нас опыт.
К любви подходит одно слово, каким бы оно ни казалось сомнительным: рынок. Быть может, закодированный обмен партнерами всегда предшествовал обмену товарами. На этом человеческом торжище каждому дается оценка, которая меняется ото дня ко дню, зависит от социального положения, состояния.
За счастливчиками тянется кортеж воздыхателей, за обездоленными — шлейф фиаско. Исключая избранных, красующихся в лучезарных одеждах, весь рынок женских и мужских прелестей подчиняется неписаным, но общепринятым и потому совершенно непреложным законам. В этой войне видимостей участвуем мы все. Наблюдать — значит оценивать, а следовательно, отвергать. В демократических странах страшно получить отказ, ведь его не отнесешь на счет жестокости государства или установлений Церкви. Если меня не встречают с распростертыми объятиями, то пенять не на кого, кроме себя. Хоть сгори от желания, моя персона как таковая оставляет другого холодным. Приговор ясен, как в суде: спасибо, нет, тебя не надо.
Приходило ли кому-нибудь в голову, что миф о прекрасном принце — греза и мужская, и женская (подобно тому, как девочки завидуют пенису, мальчики — влагалищу)? Какое дитя человеческое втайне не мечтало сбежать от серости жизни, проснуться преображенным, сияя благодатью? Традиционно только мужчины, обреченные на первый шаг, подвергались опасности оскорбления, и нелепый претендент стал литературным архетипом. Но вот и женщины, которые черпают силу в недавно завоеванной свободе, могут завладеть инициативой и, в свою очередь, получив отказ, рискуют попасть в столь же неловкое положение. Дон Жуаны исчезли с тех пор, как появились «Донжуанны», но многих молодых людей эта перемена ролей раздражает, тогда как стоило бы радоваться. В старые времена соблазнение разыгрывалось с участием трех персонажей: то были общество, приличия и женщина. Требовалось одним махом успокоить общество, соблюсти приличия и заманить в сети женщину. Сказать: «Я тебя люблю» вместо: «Я тебя хочу», следуя общепринятым правилам, чтобы с успехом достигнуть цели. Современное соблазнение — встреча лицом к лицу двух индивидуумов, и в этом предприятии ставка — жизнь. Сделать шаг к другому значит отдаться в его власть: он может измучить меня ожиданием, и нужно много такта, чтобы сказать «нет», не обидев.
Как возможен боваризм в мире, где все желания исполнимы? — спрашивал Джордж Стайнер. Дело в том, что все желания не исполнимы и никогда исполнимы не будут. Воспевая всегда и везде солнечную силу сексуального наслаждения, наше общество еще более усугубляет положение тех, кто оказался за бортом, кому отказано в праве на удовольствие. Неудовлетворенность мучительнее, оттого что гедонизм навязывают как норму. Организован рынок фрустрации, чтобы снова и снова продавать нам шарм и неустрашимость под видом советов, косметических средств, всевозможных штучек «Освобожденная» эпоха делает еще горше участь одиночек, незаметных, вынужденных пропадать в безвестности, когда все, по-видимому, предаются наслаждению. Элисон Лури рассказывает где-то, что у дурнушек больше сексуальных контактов, чем можно предположить, но за это они должны терпеть в придачу откровенные признания своих любовников об огорчениях, которые доставляют им красотки. Ужасная ирония эмансипации: мужчины и женщины, жертвы и сообщники одновременно, терзают друг друга во имя молодости, формы, изящества. Все то, что однажды стало инструментом освобождения, превратилось в орудие порабощения.
