— А для меня вся земля — тюрьма без решеток.
— Ишь ты, — усмехнулся тучный Агафонов. — Злой какой. А я вот стих однажды где-то читал: «Солнце светит всем — слепым и зрячим. В этом и величие его…» Это — как?
— Слова-то можно по-всякому составлять.
— Н-да… — Агафонов все так же внимательно разглядывал Демидова. — Ну-ка, чучело, себя замучило, рассказывай…
И впервые за многие годы почувствовал Демидов, что не вся земля в подлецах, слишком большая она для этого.
Он рассказал толстому Агафонову о своей жизни все, не утаив даже и малейшей подробности.
Тот слушал не перебивая, только хмурился и мял кулаком жирный подбородок.
— Н-да… — опять он произнес, когда Павел кончил. — Что я тебе скажу, товарищ Демидов? Зло — оно само себя показывает, а добро еще увидеть надо.
— Это как же понять?
— А так… Я вот думаю: самое полезное для тебя сейчас будет — пожить где-нибудь в стороне от людей, один на один с природой. Пособлю я, скажем, бакенщиком тебе устроиться на Енисее. А еще лучше — лесником.
— Значит, возле людей мне так и нету теперь места? — Вся удушливая горечь опять прихлестнула к самому горлу.
— А ты поверь мне, Демидов. Вот хозяйка хлеба из печки когда вынет — сперва в прохладное место их составит, полотенчиком чистым прикроет — отдохнуть от жара. И отмякнет он, хлеб, духу земного наберет. А люди? Людей и в лесу много.
— Ты из крестьян, видать? — Горечь сама собой отхлынула от горла, только на Агафонова смотреть почему-то было неудобно, ощутил он ни с того ни с сего и какую-то вину перед этим человеком.
— Нет, я таежник в прошлом. И лесником долго служил. Вот сейчас как вспомню — заноет сердце от тоски. Лес, природа вообще — это высший разум, какой есть под солнцем. Научишься все это видеть и понимать — и обнаружишь в себе человека. А это для тебя — еще задача, уж поверь мне.
Демидов и понимал и не понимал, о чем говорит Агафонов. Но чувствовал — надо ему верить. И неожиданно для себя произнес:
— Да-а, хороший ты, должно быть, человек.
— А это люди по-разному считают, — усмехнулся Агафонов. — Так что ж, позвонить мне насчет тебя в лесничество? Не подведешь меня?
— Ты мою жизнь всю слыхал. Меня вон сколько подводили, а я вроде никого пока.
— А ты поубавь-ка злости! — рассердился вдруг Агафонов, покраснел, как от натуги. — «Меня вон сколько…» А сколько? Все люди будто тем лишь и занимались. Один раз только, один подлец… Это надо тебе сразу, тут же понять!
— Оно и раз, да досыта. Он, сволота, так и сказал: «Икать всю жизнь будешь». И вот — наикался! Меня тоже понять не худо бы.
— Значит, ты ему не простишь? Мстить собираешься? — Агафонов, взявший было телефонную трубку, положил ее на место.
— А он что, Макшеев, живой? — быстро произнес Демидов. — Ты знаешь его?
— Не знал бы, может, и небывалым посчитал все, что случилось с тобой.
— Где ж он живет-поживает?
— Там же и поживает, в Колмогорове. Женатый на этой твоей Марии.
Демидов сидел согнувшись, уперев локти в колени, лицо уронил в ладони, тяжко, с загнанным хрипом дышал. Агафонов не говорил теперь ни слова. Павел знал — он ждет ответа на свой последний вопрос.
— А ты… ты вот простил бы ему, доведись это с тобой? Ты не отомстил бы?
— Я? Простить — не знаю, не простил бы, кажется. А мстить, мараться об него — побрезговал бы. Себе дороже.
— А я себя дорого теперь не ценю! — со злостью выкрикнул Демидов.
Они помолчали, будто каждый размышлял про себя, что же им делать, как разойтись? Наконец Демидов произнес с трудом, не глядя на Агафонова:
— И дети у них… у Макшеевых, имеются?
— Двое, кажется, сын и дочь.
Демидов еще посидел немного и, гремя стулом, тяжело, неуклюже поднялся:
— Ладно… Не встреть я тебя… такого, — кроваво отомстил бы ему. Теперь — не трону. Действием — не трону. А простить, как и ты вот говоришь, — не смогу. Это уж как хочешь.
— Как понять — «действием не трону»?
— Неужели не понятно?
— Чем же тронешь?
— Не знаю. Ничего не знаю. Позвони в лесничество.
Попрощавшись, пошел из кабинета, но вдруг остановился, проговорил:
— Это вот, про стих — хорошо ты. Солнышко светит всем — и зрячим и слепым. Ведь просто, а верно.
— Правильно, Демидов! — обрадованно, с облегчением, как показалось Павлу, произнес Агафонов.
— И еще, должно быть, ты верно сказал: это для меня задача — обнаружить в себе человека. Тут ты корень какой-то глубокий задел.
— Не задача, а ползадачи уже, — улыбнулся Агафонов.
— Нет, обманываешься, — упрямо повторил Демидов. — Что ум рассудит, то еще сердце пронять должно. А это — задача.
… И стал работать Демидов лесником близ Колмогорова.
Прав оказался толстый Агафонов. Вечный шум леса, птичьи звоны, говор таежных речушек действовали успокаивающе, душа Демидова отходила. Прав он был, что и людей в лесу много: охотники, рыбаки, ягодницы, грибники… Не было и дня, чтобы он не встретился с кем-то из людей, со многими подружился даже. Таким указывал лучшие ягодные, рыбные и грибные места.
С удивлением он обнаружил, что люди как-то быстро располагались к нему, молодые звали дядя Паша, а кто постарше — Павлом Григорьевичем. И он заметил еще — почему-то всегда доверчиво относились к нему бабы-ягодницы, без опаски шли за ним в самые глухие места, какие бы он ни указывал. Видно, молва шла о нем хорошая, добрая. И то сказать — ни разу ни одним словом, ни намеком не обидел он ни одну женщину.
Не удержался он лишь однажды, когда незнакомая колмогоровская — видно, из приезжих — бабенка Настасья откровенно упрашивающим взглядом заставила его присесть с ней на ласковую, травянистую полянку. Было ей лет под сорок, крепкая и чистая, она и потом прибегала к нему в лес, приходила, таясь и краснея, в его сторожку, ночевала иногда. Она, овдовевшая еще в сорок четвертом, согрела его щедрым женским теплом, пробудила в нем что-то неприятное, тоскующее.
— Вышла бы я за тебя, Павел, — сказала она однажды. — И не было бы счастливей меня бабы… Да не могу, дети отца живого помнят, не примут никогда тебя. Переломается все в душе их…
— Ты, Настасья, хорошая, сердце у тебя золотое, — ответил ей на это Демидов. — Но не обессудь — не взял бы я тебя. И никого никогда не возьму, один буду…
— Это почему, Павел? — спросила она, глядя на него с материнской тревогой. — Я вот давно примечаю — замерзлая у тебя душа будто, захлопнутая какая-то. Что такое у тебя в жизни вышло? Человек ты добрый, ласковый, а вот один. Попиваешь чуть не каждый день… Отчего?
— Не спрашивай об том. Не к чему людям знать… Как там Макшеевы у вас живут?
— Денис с Марией-продавщицей, что ли? А кто их знает… Денис этот — клещ из клещей, должно. А тебе-то почто? — спросила она, ревниво пошевеливая бровями.
— Так… Знавал я их в молодости. Потом… Потом уехать с этих мест надолго пришлось. А это как — из клещей?
— Сосет он, сдается мне, кровь из бабы. Он на фронте был, приехал с костылем, привез две брички всякого барахла — не знаю уж, кто ему надавал его. Подарки, говорит, герою-фронтовику. Дом сразу крепкий поставил. Да и без подарков этих жизнь у них — полная чаша. Продавщица она, Мария, без стыда обвешивает, обсчитывает, обмеривает. И окромя того — без совести ворует.
— Ты откуда знаешь? — с обидой даже спросил Демидов.
— Я что, слепая? Да и люди говорят. Еще когда он на фронт поехал — жену продавщицей поставил. Он, говорят, до войны председателем сельсовета был. От какого-то поджигателя колхоз, что ли, спас, ну его в председатели и поставили.
— Во-он что, — буркнул Демидов. — Как героя.
— Герой, задница с дырой. Сейчас боров боровом, а не работает. Инвалид войны, говорит. Костыль давно бросил. А слух в народе живет — жену с магазину все тянуть заставляет. Даже бьет, говорят, коли за месяц меньше его расчету стащит.
— Так уж и бьет? Так уж и план ей на воровство спускает? — опять с явной обидой промолвил Демидов. — Кто этому свидетель?
— От людской молвы чего утаишь?
— Мало ли о чем болтают…
— Павел! Ты спрашиваешь, я отвечаю, как оно есть. А ты будто обижаешься на мои слова. Что они тебе, Макшеевы?
— Ничего.
Так и не разъяснил он ей ничего, оставил в недоумении.
То, что рассказала ему Настасья, Павел знал и из осторожных расспросов других. Все говорили примерно одно и то же. И ненависть к этому человеку наслаивалась слой за слоем, росла, как снежный ком, катящийся с горы.
Лицом к лицу с Денисом, однако, никогда не встречался, хотя рядом с ним бывал часто. Поедет ли Макшеев за хворостом, пойдет ли ловить рыбу — рыбак он был заядлый, ловил, правда, всегда удочкой, не браконьерничал, — Демидов, научившийся ходить по лесу бесшумно, не один километр прошагает, бывало, за ним следом, не один час просидит в береговых зарослях, наблюдая, как таскает Денис окуней или хариусов. Ловя рыбу, он глох ко всему окружающему, лицо его делалось бессмысленно счастливым, удовлетворенным. Сняв с крючка сильную рыбину, он почти каждую, прежде чем бросить ее в ведро, некоторое время держал в руке. И Павел, глядя на Макшеева, догадывался и понимал, что тому нравится ощущать, как упруго выгибается рыбина, бессильная теперь вырваться из его кулака.
