— Господи! — воскликнула я, смеясь. — Да вы все как сговорились!
Хотя, по правде сказать, моя уверенность в том, что Иэн никакой не гей, была не такой уж и искренней. Мне самой не раз приходила в голову эта мысль, особенно в тот период, когда он с увлечением читал книги об истории мебели, и я частенько представляла себе, как в один прекрасный день он придет ко мне со своим возлюбленным и удочеренной китайской девочкой и я спрошу его, каково это было — родиться и вырасти в Ганнибале, а он ответит, что книги спасли ему жизнь. И даже если он не голубой, он все равно как-нибудь зайдет ко мне со своей симпатичной женой и их мальчиками-близнецами, которые будут выглядеть точь-в-точь как он сам в детстве, и фразу о том, что книги спасли ему жизнь, он почему-то все равно произнесет.
Тут на лестнице появились три девочки с рюкзаками за плечами и, увидев Софи, захихикали и стали махать ей рукой. Она прикусила губу и сделала большие глаза, показывая мне, что надо срочно прекращать разговор.
— Ну что ж, — сказала она, когда девочки остановились у полки с популярными сериями. — Мне нужны книги про ложь. Сказки, легенды, все, что есть. А то у нас прямо какая-то эпидемия в последнее время.
Я нашла ей несколько любимых историй о Линкольне и китайскую народную сказку «Пустой горшок».
— Нет, правда, — шепнула она мне, пока я проставляла штампы на формулярах, — я думаю, с ним все будет в порядке. Но ты бы видела его папашу! Вот кто уж точно гей. Немудрено, что мать у Иэна такая несчастная. Папаша свой гейский скелет затолкал так глубоко в шкаф, что, наверное, тот добрался уже до чертовой Нарнии! Я что-нибудь должна?
— Ага, — ответила я и протянула ей вместе с книгами чек.
— Спасибо, дорогая.
Она улыбнулась во весь рот, звякнула связкой ключей и побежала вверх по лестнице.
В тот вечер мне позвонил отец, он был на взводе.
— Из Чикаго передают про библиотекарей! — прогремел он в трубку. — Эти ребята орут что-то про антитеррористический закон!
Отец говорит с русским акцентом, которого в личном общении я совсем не замечаю, но слышу, когда мы говорим по телефону или когда он оставляет мне сообщение на автоответчике, а еще когда отец пытается сдобрить свою речь вымученными американскими выражениями вроде «я ел пирог унижения» или еще чем-нибудь таким. Когда мне хочется пропустить мимо ушей то, что он говорит, я от нечего делать прислушиваюсь к его акценту, который, конечно, очень заметен всем остальным.
— Люси, ты мне вот что скажи! — кричала трубка. — Правительство Джорджа Буша задает вам вопросы?
— Вряд ли правительство интересуют книжки с картинками, — успокоила я отца.
— Ну вот если, скажем, к вам заявится загорелый парень с черной бородой и возьмет книгу о том, как изготовить бомбу, твоя начальница позвонит в ФБР? Номер ФБР у вас всегда под рукой?
Я была уверена, что, свяжись правительство с Лорейн, она оказалась бы одним из немногих библиотекарей в этой стране, которые с готовностью пообещали бы правительству всяческое содействие.
— Откуда мне знать? К тому же, если бы они решили выяснить, кто какие книги берет, нам пришлось бы дать пожизненную подписку о неразглашении.
— Люси, послушай, ведь это совершенно советская тактика. Если у тебя есть голова на плечах, беги ты из этой библиотечной клоаки! Именно так и начинаются все беды.
В последнее время я часто слышала, как нашу работу сравнивают с деятельностью КГБ, но обычно на эту тему шутил Рокки, а в исполнении отца с его русским акцентом это было очень похоже на одно из старых выступлений Якова Смирнова[22] («В Советской России не ты берешь книги в библиотеке, а книги — тебя!»).
— Согласна, — ответила я со вздохом. — Но думаю, их мало волнует, кто берет почитать Доктора Сьюза.
— В новостях показывали, как эти библиотекари уничтожали бумаги и стирали компьютерные файлы, — не унимался отец. — Но это тоже не выход. Уж можешь мне поверить, я — жертва советского режима. Начнешь им помогать — ты в дерьме, начнешь с ними бороться — ты все в том же дерьме. Сейчас не лучшее время работать в библиотеке.
— Самое подходящее время, — не согласилась я. — Здесь платят бешеные деньги. Я просто постараюсь не высовываться.
Хотя, честно говоря, мне было бы куда приятнее, если бы мы до сих пор пользовались картонными формулярами, которые вставлялись в бумажные кармашки на переднем форзаце книг. Их в случае чего можно было бы просто сжечь или вытряхнуть в окно при появлении федералов или поменять местами с формуляром из «Туманного Чинкотига»[23]. Я была всеми руками за поимку террористов, но не считала, что ради этого стоит превращать библиотеки в ловушки. У меня не было диплома библиотекаря, и, возможно, я компенсировала недостаток образования тем, что относилась к первой поправке серьезнее, чем многие мои коллеги. Ну и конечно, за долгие годы я переняла у отца умение видеть в любом правительстве страшного Большого Брата.
В моей тоске по книжным формулярам было и что-то ностальгическое. Во многих старых книгах они до сих пор сохранились — остались там с 1991 года, когда мы полностью перешли на компьютерный учет. В них значились имена всех детей, которые читали книгу за последние месяцы, годы или даже десятилетия до того момента, а потом записи вдруг резко обрывались, как будто цивилизации пришел конец. Расставляя книги по полкам, я всегда читала имена в этих старых формулярах и обнаружила, что некоторые фамилии повторялись на сотнях карточек. Например, Элли Ройстон, которой в 1989-м было, наверное, лет десять, прочитала чуть ли не все книги о лошадях, какие только были написаны. Другой ребенок за два года брал книгу «Эллен Теббитс»[24] шесть раз. В этих списках были собраны лучшие умы поколения — целеустремленные, образованные, любознательные, ненасытные. Если бы мы продолжали пользоваться картонными карточками, имя Иэна наверняка было бы на половине формуляров.
— Люси, послушай моего совета. Перво-наперво брось это библиотечное дело и найди себе нормальную работу. А потом начинай писать статьи во все газеты. Ты умнее любого из этих библиотекарей и сможешь написать толковое открытое письмо, в котором объяснишь, что не так с антитеррористическим законом. Свобода прессы!
— Пап, люди это уже делали. Тысячи и тысячи людей.
— Подумаешь! Зато у тебя есть опыт работы библиотекарем, и ты можешь рассказать, каким образом это отразилось на твоей жизни.
— Но вообще-то это никаким образом на ней не отразилось.
— Люси, тебе двадцать шесть лет, так? И скажи-ка мне, многого ты достигла в свои годы? Когда мне было двадцать шесть, я наперекор советскому режиму открыл подпольный капиталистический бизнес, а потом и вовсе сбежал из проклятого Союза, рискуя жизнью и здоровьем, и начал все заново в доме храбрых, понимаешь?! Так если это — дом храбрых, то где же они, эти самые храбрые?
— Они ложатся спать. Они целый божий день выдавали книжки шестилеткам.
— Слушай, мой украинский друг Шапко ищет ассистента для продажи недвижимости. Ты бы отлично справилась.
— Тот самый Шапко, которого арестовали за почтовое мошенничество?
— Присяжные даже не предъявили ему обвинения! Судебная система в Штатах работает как надо, но лишь до тех пор, пока этот ваш Буш не сунет в нее нос.
— Пап, боюсь, это уже произошло.
— Вот и я про что!
Вскоре мы попрощались, и я повесила трубку. Мне хотелось покачать головой, многозначительно закатить глаза и рассмеяться, но вместе с тем я понимала, что отец, рисковавший жизнью, чтобы уехать из России, должно быть, чувствовал себя ужасно: из всех стран в мире он выбрал Америку, а теперь у него на глазах американское правительство закручивало гайки, урезало обещанные свободы, отправляло молодых ребят в Гуантанамо без предъявления обвинения, без адвокатов, без предупреждения. И совершенно не важно, что все это происходило не с ним лично. Одного того, что у людей прослушивают телефоны, было достаточно, чтобы он нутром почуял, как возвращается куда-то туда, в доельцинскую «госбезопасность».
В мае 2002-го я гостила у родителей в Чикаго, и как-то за обедом раздался телефонный звонок. Звонила Магда Джонсон, подруга моей матери, выросшая в Польше во время Второй мировой войны и теперь жившая рядом с Линкольн-парком. Я слышала, как из трубки, которую мать отодвигала все дальше и дальше от уха, раздаются крики:
— На улице взрывы! То ли стреляют, то ли бомбы кидают и все страшно орут!
— Это Синко де Майо[25]! — крикнула я матери. — Скажи ей, чтобы включила новости. Это всего-навсего Синко де Майо!
Но Магда продолжала визжать в телефон, ей снова было пять лет, и она сидела в бомбоубежище, переживая очередную бомбежку. И эта бомбежка длилась у нее в голове вот уже восемь месяцев и, возможно, останется с ней до конца жизни.
