Ева не знала озлобления. И поскольку все ей враждебное исходило от чьего-то озлобления, она пожимала плечами и продолжала свое восхищенное странствие, не внемля упрекам. С чего бы ей тратить время на чьи-то домыслы? Она же не идиотка!
Солнце разогрело листву, и птицы дружно зажурчали, как быстрая вода.
— Какое прелестное утро!
Решено! Чтобы утро стало еще прелестней, она зайдет на прелестный рынок, а потом пообедает на прелестной террасе кафе с прелестной подругой.
Делая ежедневные покупки, Ева никогда не ела дома, подчиняясь двум требованиям: честная женщина должна наполнять свой холодильник и стенные шкафы; элегантная женщина должна есть вне дома, днем с приятельницей, вечером с мужчиной. Казалось бы, эти требования взаимоисключающие, но Ева была убеждена, что нарушение хотя бы одного для нее губительно. Это противоречие было на руку домработнице-филиппинке Мэйбл, забиравшей купленные Евой продукты накануне истечения срока годности.
— Кого бы мне пригласить?
Сменив несколько городов, Ева разжилась изрядным поголовьем приятельниц. Что такое приятельница? Прелестная девушка (не настолько прелестная, разумеется, как Ева), которая делает макияж с утра, одевается по последней моде, не слишком увлечена работой, любит бывать на людях, доступна в обеденное время, съедает не больше воробышка, что-то вроде подруги на час, с которой можно потрепаться о шмотках и мальчиках. Несколько выше в иерархии располагалась Хорошая Приятельница, с ней можно было вечерком пропустить стаканчик в баре, позволяя мужчинам попытать счастья. Следующую ступень занимала Очень Хорошая Приятельница, которой сообщаются подробности сердечных и постельных историй и которая готова прийти в любое время дня и ночи, если любовник наскучил, надерзил или бросил. Что же касается Самой Лучшей Подруги, это была сменная должность; ей вмиг выкладывалось все-все-все, так что потом и добавить было нечего.
— Алло, это Сандрина. Что ты делаешь?
— Занимаюсь хозяйством, — ответила Ева, которая только что передвинула три пустые пепельницы.
— Позавтракаем вместе?
— Как раз хотела тебе это предложить.
— У Барбу?
— Супер! У Барбу в половине первого. Целую, дорогая.
— Целую.
Радуясь, что ее планы начали осуществляться, Ева направилась в ванную в надежде, что Юбер Буларден окончил свои омовения.
— Ты готов, милый?
— Входи, я завязываю галстук.
— Я жду тебя.
Ей не нравилось наблюдать за мужским туалетом: никакой эротики, ситуация банальная, прямо-таки убийственная для любви. Поэтому она завела правило: любовник должен чистить перышки вдали от ее глаз. Возможно, она неосознанно стремилась поэтизировать действительность и не желала видеть своих перезрелых поклонников при свете дня — в спальне же, при свечах, в ворохе шелковых простынь, она умела вообразить их юными и прекрасными.
Шестидесятилетний Юбер открыл дверь — он был приветлив и свежевыбрит, и костюм-тройка в тонкую полоску сидел на нем безупречно.
— Какой ты красивый!
Он польщенно поблагодарил ее быстрым поцелуем.
Она вошла в ванную и, легким движением уронив с плеч шелковый пеньюар, предстала перед любовником нагой. У того перехватило дыхание.
Она скользнула взглядом по своему безупречному, гладкому, загорелому телу и, оттопырив попку, выпятила бюст:
— Как тебе мой новый лак?
Ошарашенный, Юбер не понял, о чем она говорит.
Выгибая правую ножку, дабы подчеркнуть изящество щиколоток и округлость икр, она выставила напоказ позолоченные ноготки на пальцах ног. Она отлично знала, что копирует фотографию красотки, одну из тех немыслимых Венер, которыми в пятидесятых годах были увешаны борта грузовиков и шкафчики в мужских раздевалках.
Юбер пялился на крошечные перламутровые капельки на пальчиках Евиных ног:
— Очень… гм… оригинально.
— Ах, тебе нравится?
— Да, очень мило.
— Я так рада!
Он хотел прижаться к ней, но она, внезапно отпрянув, вскрикнула хрипловатым трагическим голосом:
— Я так несчастна! Моя грудь слишком велика!
Она захватила руками груди и состроила капризную гримаску.
Юбер едва устоял на ногах:
— Да твоя грудь просто прелесть.
— Нет, они слишком объемные… слишком круглые…
Каждый новый эпитет все больше возбуждал любовника, а она не унималась:
— …слишком упругие… а соски слишком острые…
Он покрылся красными пятнами. Ева упорствовала:
— Смотри, я же смешная!
— Вот чудачка! Ты сводишь меня с ума!
— Знаешь, Юбер, мне нравятся плоские женщины. Ну то есть совсем плоские. Мне так хочется быть похожей на эту знаменитую манекенщицу, ну как же ее зовут?.. Нора Слим!
Она намеренно назвала имя этой анорексичной звезды подиума, ведь только женщины находили шик в этом костлявом призраке с кругами под глазами; за нее дрались создатели модных брендов ради рекламной шумихи, но мужчин она приводила в ужас.
Ее расчет был точен, и Юбер завопил:
— Как! Этот ходячий скелет? Да окажись я на необитаемом острове, я бы ни в жизни… Выброси из головы эту чушь! Ты в сотню раз красивей ее, ты себя недооцениваешь. Ах, эти вкусненькие дыньки!
Она позволила ему немного поиграть ими. Видя, что еще миг, и он не сможет от нее оторваться, она простонала:
— О дорогой, ты меня заведешь, а сам уйдешь на свой административный совет.
Он с трудом выпустил ее. Ева, томно вздыхая, проводила его до дверей:
— До понедельника.
— До понедельника, — эхом повторил он, ошалело принимая целомудренный поцелуй в щеку.
Она своего добилась: Юбер уходил удовлетворенный, но не пресыщенный: в нем будет зреть желание вернуться снова.
Оставшись наконец одна, Ева вернулась в ванную, встала перед зеркалом и с гордостью приподняла ладонями груди. На самом деле она обожала их и знала, что мужчины от них без ума. После душа — холодного, для тонуса кожи, — она напитала их дорогими кремами. Она не выглядела на свои тридцать восемь, но уже предвидела необходимость пластических операций и записывала адреса лучших хирургов.
Зазвонил телефон, и Ева зарумянилась от удовольствия: частые звонки доказывали ей, что она любима.
— Здравствуй, Ева, это твой козленок, — сообщил очень солидный голос.
— Здравствуй, Филипп.
— Я не вовремя?
— Я стою голышом перед зеркалом и разглядываю свои груди.
— Ах, шалунья, ты говоришь это мне! Ведь я их обожаю!
— Правда, ты их обожаешь? Я не верю!
— А ты, конечно, смотришь на них критически.
— О, я…
— А я целую твои грудки и тискаю их! Как это меня заводит!
— Осторожно, козленок, твоя жена застукает тебя в таком виде и не поймет, в чем дело.
Мужской голос становится хриплым, дыхание учащается.
— Когда мы встретимся все вместе, твои грудки, ты и я?
— Ну и вопрос! Все зависит только от тебя. Ведь из нас двоих не я жената. Я жду тебя целыми днями, скучаю, сохну…
Ей приходилось произносить такие слова, ведь Филипп Дантремон оплачивал львиную долю ее расходов, квартиру, машину, мебель. Возглавляя промышленную империю, он перебрался из Лиона в Брюссель, поселился с семейством на авеню Мольера, а любовницу устроил в сотне метров от своего дома.
— Уф… я смогу забежать… около шести.
Она заранее знала расписание их встреч, потому что оно никогда не менялось, и знала, что не станет возражать. Но добавила перчику, воскликнув:
— И мы проведем вместе весь вечер?
— Сегодня?
— Ну да, сегодня. Мне так хотелось бы, чтобы наш вечер был долгим.
— Ах, шалунья!
— Ну так что, мой козленок?
— Нет, сегодня день рождения моего старшего сына.
Она давно заметила, что трое детей Филиппа обладали странной особенностью: у каждого было по десятку дней рождения в году. Не обсуждая эту нелепость, она отомстила иначе:
— Ну как же, Квентин! Этот красавец…
— Скорее, засранец! Ни черта не учится.
— Красив, как и его отец, даже если умом в него не пошел. Все равно не так уж плохо. Будет мультимиллионером.
— Благодаря моим трудам! Но ему придется подождать, я не собираюсь отходить от дел.
— Сколько ему сегодня стукнет?
— Семнадцать балбесу. Твой козленок позвонит тебе около шести?
— Сначала встретимся возле «Черного дерева», мебельного магазина на авеню Луизы, потому что я наконец-то отловила диванчик, который мне давно хотелось и который ты мне обещал.
— Конечно, котенок, ты получишь свой диванчик, но…
— Это займет пять минут. В двух шагах от дома.
Ева знала: он будет так торопиться, что возражать из-за дороговизны не станет.
