— Господи боже мой! — воскликнула она, вскочила и с благодарностью пожала барменше руку. — Большое спасибо!
— На здоровье! — ответила мать Николая серьезно, но с улыбкой в голосе и ушла за стойку.
Запах ватрушки напомнил Дорте запах Николаевой кожи. Их последний вечер в темноте на берегу. Дорте чувствовала себя канатной плясуньей. Канат был натянут выше, чем следовало, с него так легко упасть, и ей было страшно. Как в глубокой реке, где можно и не доплыть до берега. До сих пор ей удавалось удерживать равновесие, и она не падала. Вспомнив об этом и о Николае, она осмелела.
— Здесь так трудно… получить работу, — пробормотала она, не глядя на мать Николая.
— Я понимаю… И ты еще такая юная. А у твоей сестры есть работа?
— Нет. Вот я и подумала… Может быть, у вас… я могла бы?..
Почти нежным движением мать Николая вытерла ладонью стойку. Наверное, из–за этого жеста, получив отказ, Дорте не ощутила стыда.
— Мне очень жаль. Но мы вынуждены взять к себе Мариту. Теперь, когда Николай будет жить у моего брата в Каунасе… Девушка она трудная, без будущего…
Дорте попыталась представить себе Мариту, но не смогла.
— Сколько ей лет? — спросила она, неожиданно осознав, что беседует с матерью Николая.
В эту минуту тишину нарушил колокольчик над дверью. Дорте оглянулась и увидела Надю в сопровождении мужчины с кошачьими глазами. Заметно старше ее. Во всяком случае, ему было больше тридцати. Дорте опустила глаза на ватрушку.
— Николай уже уехал? — крикнула Надя его матери, словно они были подругами. Или, еще хуже, будто обращалась к нему самому.
— Да, уехал, — тихо ответила его мать, она ждала заказа, приподняв руки над стойкой.
— Привет, Дорте! Я увидала тебя в окно. А это Людвикас, который достал мне работу в Швеции, — сказала Надя. Она вела себя как актриса в фильме. Чего нельзя было сказать о ее спутнике. Он был больше похож на героя комикса, неожиданно попавшего в реальную действительность.
Не спросив разрешения, оба плюхнулись за столик Дорте. И, взяв пиво и минералку, заговорили по–русски, как будто Дорте не понимала этого языка. Обращались они только друг к другу. Говорили о том, что им еще следует сделать перед отъездом, о знакомых, о машине. Она была почти новая.
Сперва Дорте сидела, разглядывая унылые коричневые обои, и не следила за их беседой. Тут все куда–то ездили. Все, кроме нее. В обоях было что–то щемяще грустное, не только здесь, но и везде. И вовсе не потому, что узор и цвет поблекли, носили следы сырости и были в пятнах, — просто с первого взгляда на них было понятно, что эта комната не устояла под натиском времени. Казалось, теперь задача обоев состояла в том, чтобы напоминать о смерти. Дорте взяла себя в руки. Хватит думать плохо об обоях в доме Николая только потому, что завидуешь тем, кто может планировать свое будущее.
Людвикас смотрел на Надю так, что Дорте стало неловко. Неожиданно он обратился к Дорте.
— Ты хорошенькая, — сказал он, склонив голову набок. — Разреши угостить тебя чем–нибудь?
— Стакан молока, пожалуйста! — смущенно сказала она.
Он засмеялся, обнажив большие белые зубы. Ему бы следовало вымыть голову, но, может быть, он нарочно намазал волосы гелем? Он производил приятное впечатление, немного безалаберный, но молока он ей так и не заказал.
— Ты нашла работу? — спросила Надя, как будто только что заметила Дорте.
— Нет.
— Почему бы тебе не поехать с нами? Устрой себе каникулы, а жить будешь у меня совершенно бесплатно. я же тебе рассказывала, как хорошо в Швеции. Ходили бы с тобой в кино и на дискотеку. Мне было бы веселее, если бы ты составила мне компанию. Правда, Людвикас? Это было бы здорово.
Она говорила словно выступала по телевизору.
— Мой брат, кстати, мог бы предложить тебе работу. В самый раз для молоденькой и красивой девушки, как ты, — сказал Людвикас и подмигнул Дорте.
Она проглотила последний кусочек ватрушки:
— Ничего не выйдет.
— Почему? — спросил Людвикас и погладил ее по руке, точно они были старые знакомые.
— Маменька не разрешит, а Дорте не смеет ее ослушаться, — засмеялась Надя.
Дорте смутилась. Зачем Надя смеется над ней?
— Не пори чепухи! — осадил Людвикас Надю. Она мрачно замолчала. — Разве твоя мать не хочет, чтобы ты нашла себе работу? Или?.. Может, вы настолько обеспечены, что в этом нет надобности? — спросил он; его кошачьи глаза так смотрели на нее, как будто он знал все, о чем она не могла рассказать.
У Дорте появилось ощущение, что ее заставляют играть роль, которую она не выучила. Поэтому она молчала, глядя в пустую чашку из–под чая и положив ложечку на блюдце.
— Или, может, у вас все решает отец?
— Отец умер, — вырвалось у Дорте. И в ту же минуту лицо отца уже лежало на столике, как газета, на которую этот чужой человек мог поставить локти. Хоть бы мать Николая скорее вернулась в бар!
— Жаль, — сказал Людвикас и снова погладил ее по руке.
Дорте быстро убрала со стола руку, не думая о том, что это может показаться высокомерно.
— Может, подумаешь о моем предложении? — услыхала она.
— Может быть, — уклончиво ответила Дорте, лишь бы закончить этот разговор.
— Поговори с мамой, — вступила в разговор Надя.
— А что там за работа? — спросила Дорте и слишком поздно поняла, что начало уже положено.
— Легче не бывает. Официантка в кафе.
— Не в баре? Мама не разрешит, чтобы я работала по вечерам в баре, — скромно призналась она.
— Нет, это обычное кафе, — сказал Людвикас и снова показал белые зубы.
Дорте кивнула и встала. Но медленно, не стоило проявлять невежливость.
— Я приду завтра, и мы поговорим, — сказала Надя, оживившись. — Может, твоя мама и разрешит. Скажи, что ты едешь с нами и что это очень приличная страна. Никакой мафии! Это тебе не Россия.
— Вот, посмотри сама, у меня есть несколько фотографий! — воодушевился Людвикас.
Из кармана черной кожаной куртки он извлек несколько рекламных открыток. Зеленые деревья, церковь. На другой — парк, кажется, с аттракционами. На третьей был старый дом на площади, окруженный такими же домами. Небольшой и не страшный. Скорее Даже симпатичный.
— А ехать туда далеко? — Дорте склонилась над Фотографиями, лежавшими на столе.
— Да нет же! — воскликнул Людвикас. — Несколько часов на машине, потом на пароме, и мы на месте!
он, видно, и вправду гордился Швецией, если носил с собой эти открытки.
— Твоя семья оттуда?
— Нет! Но меня там знают.
— Ведь у тебя есть паспорт? — вмешалась Надя, разглядывая свои руки от плеча до ногтей. Потом сжала руку в кулак, ногти у нее были кроваво–красные.
Дорте кивнула.
— Тогда все очень просто! — улыбнулся Людвикас.
Дорте встала и отошла от стола. Людвикас вскочил и стоял, словно официант, раскинув руки.
— Не хочешь взять и показать их маме? — спросил он и протянул ей пачку открыток.
Отказаться Дорте не могла. Она поблагодарила и взяла фотографии. В это время мать Николая зашла за стойку, и Дорте подошла к ней, чтобы поблагодарить и ее.
— Привет Николаю! — сказала она, не смея поднять глаз.
Мать приготовила «цеппелины» с сушеными грибами и укропом. Но больше всего там было картошки. Некоторое время они молча сидели вокруг стола. Вера не спросила Дорте, чем закончился ее поход от дома к дому. В том не было надобности. Получи Дорте хотя бы двухчасовую работу, она, вернувшись домой, первым делом сама сообщила бы об этом.
Мать начала рассказывать о подбитом черном аисте, которого сосед нашел в кустах у реки. У аиста было повреждено крыло. Он не мог летать. Дорте вспомнила отцовскую книгу о диких птицах. В ней говорилось, что черный аист гнездится на деревьях и в конце апреля откладывает пять яиц. Что он очень пуглив и лучше всего чувствует себя в густых лесах, где нет людей. Вместе с тем ее удивило, что мать заговорила об аисте, который не имел к ним никакого отношения, ведь она знала, что Вера и Дорте не нашли никакой работы.
— Аист с подбитым крылом не сможет осенью улететь в Южную Африку, — вздохнула мать, как будто от этого зависело их существование.
Дорте наблюдала, как Вера отнесется к этому неожиданному сообщению. Но Вера безуспешно старалась отделить рыбу от картофельного пюре. Ее усилия были безнадежны. Мать разглядывала свои руки. Они лежали по обе стороны пустой тарелки, похожие на забытые старые перчатки. Тарелка выглядела безупречно чистой. Только на серединке остался крохотный след от пюре.
Дорте охватило чувство, что она здесь чужая. Человек, которому ничего не рассказывают или, хуже того, которого считают посторонним, потому что он не приспособлен к жизни и слишком молод.
— Что он собирается с ним делать? — все–таки осторожно спросила она.
— С кем? — удивилась мать.
