Она крепко обняла отца и распахнула дверь. Мы прошли мимо крутой лестницы с голыми ступеньками и прямо с тротуара попали в маленькую гостиную дома бабушки и дедушки.
В комнате было жарко от растопленного камина и многолюдно: здесь собрались все члены отцовской семьи. Дед оказался уменьшенной и постаревшей копией моего отца. Он был невысок, коренаст, с такими же, как у отца, густыми кудрявыми волосами, зачесанными назад. Но если у отца волосы отливали медью, у деда они потускнели до бледно-желто-серого оттенка. Правда, глаза были такие же – орехово-серые, окаймленные густыми ресницами, – но, когда он улыбался, обнажались желтые гнилые зубы, а не отцовские, ослепительно белые.
Бабушка, подвижная и очень напоминающая колобка, была одета во все черное, ее белые волосы были забраны в пучок, а под живыми голубыми глазами краснели круглые, как яблоки, щеки. Она радостно суетилась вокруг нас, и я сразу ее полюбила.
– Антуанетта, – воскликнула она, – я не видела тебя с тех пор, как ты родилась. И только посмотри, какая ты стала, совсем взрослая.
Она подтолкнула вперед молодую женщину, которую назвала моей тетей Нелли. Маленькая, с темными волосами и карими глазами, она была единственной сестрой моего отца.
Потом меня познакомили с дядей Тедди и дядей Сэмми, младшими братьями моего отца. Они с явным уважением относились к своему старшему брату. Тщедушный Тедди, рыжеволосый подросток с заразительной улыбкой, был настолько обаятельным, что не мог не понравиться, в то время как черноволосый Сэмми, будучи на несколько лет старше, выглядел куда серьезнее. Хотя оба они, похоже, были рады видеть нас, приветствие Сэмми было более сдержанным.
Тедди охотно вызвался вывести Джуди на прогулку, чего она ждала с нетерпением, и я с удовольствием протянула ему поводок. Чувствуя себя несколько скованно в новой обстановке, я пока не решалась выходить на улицу.
Моя бабушка и тетя Нелли суетились вокруг нас, накрывали на стол, заливали кипяток в алюминиевый чайник.
– Ну, а теперь садитесь, – сказала бабушка. – Вы наверняка проголодались.
Стулья быстро придвинули к накрытому столу, и все стали смотреть, как бабушка доверху наполняет мою тарелку едой. Передо мной лежали разнообразные сэндвичи с консервированной и копченой говядиной, с рыбной пастой, темный хлеб собственной выпечки и маленькие пышные ирландские оладьи, щедро намазанные сливочным маслом и клубничным джемом. За ними последовал фруктовый торт, на который, должно быть, ушел весь семейный продуктовый бюджет. Меня не нужно было уговаривать, я ела с аппетитом под дружескую беседу взрослых, которые засыпали моих родителей вопросами.
Когда в меня уже ничего не влезало, глаза сами собой стали закрываться. Жарко натопленная комната, долгое путешествие и сытная еда сделали свое дело. До меня доносились смеющиеся голоса взрослых, которые восклицали, что я заснула, а потом сильные руки отца подняли меня и понесли наверх, в спальню.
Уже спускались сумерки, когда мать разбудила меня. Сонная, я позволила себя умыть и переодеть, чтобы приготовиться к следующему визиту. Оказалось, вся отцовская родня непременно хотела увидеть нас, и я, до сих пор знавшая лишь мамину бабушку и кое-кого из двоюродных братьев и сестер по материнской линии, с которыми виделась редко, с трудом пыталась запомнить все имена, что слышала сейчас. Ужин предполагался в доме моего дяди, на той же улице. Дядя Эдди и тетя Лилли, как я должна была их называть, и их дочери-подростки, Мэтти и Джин, приготовили для нас специальное меню, которое, как я потом узнала, представляло собой традиционную ирландскую пищу: толстые куски курицы, вареная ветчина в сладком соусе из меда и горчицы, яйца вкрутую, ярко-красные помидоры и картофель в мундире. Домашний бисквит и несколько чашек чая завершали трапезу, и я снова разомлела в тепле семейного уюта.
Родственники расспрашивали о нашей жизни в Англии, о том, как прошло путешествие, о планах родителей на будущее. Где мы собираемся жить? В какую школу я пойду? Я заметила, как они удивились, когда мама сообщила им, что меня отдадут в частную школу, потому что мне это привычнее. Уже гораздо позже я узнала, что только получившие стипендию ученики с Парк-стрит, одного из беднейших кварталов Коулрейна, могли позволить себе учиться в школе, которую выбрала для меня мама.
Мы не успевали отвечать на вопросы, как на нас обрушивали все семейные сплетни. Уже тогда я чувствовала, что моей матери это неинтересно. Это было видно по той вежливой улыбке, которая появлялась на ее лице всякий раз, когда компания ее утомляла. И наоборот, счастливая улыбка не сходила с отцовского лица. Он, находящийся в центре всеобщего внимания, хохотал над каждой новой сплетней.
Уставшая от перевозбуждения, счастливая от сознания того, что являюсь частью такой большой семьи, я умиротворенно уснула на раскладной кровати, которую соорудили у подножия родительской.
Дневной свет, просочившийся в комнату сквозь тонкие занавески на маленьком окне, разбудил меня на следующее утро. Я отправилась искать маму, но, как мне сказали, родители ушли на целый день, а меня оставили под присмотром бабушки. Раньше мать никогда не уходила из дому без предупреждения, и меня снова охватило мрачное предчувствие и ощущение потери. Впрочем, достаточно было взглянуть на доброе лицо бабушки, как все мои тревоги и сомнения рассеялись.
Пока бабушка готовила мне «ольстерский завтрак», как она назвала его, из жареных оладий, кровяной колбасы и яйца, я умылась под кухонным умывальником. Выйдя в уборную на улице, я ужаснулась, увидев аккуратно нарезанные листы газеты вместо туалетной бумаги. Когда я указала на это бабушке, она смутилась и сказала, что бумага кончилась, но после завтрака все будет на месте. Со временем я поняла, что в условиях бедности у газет несколько предназначений, а туалетная бумага считается ненужной роскошью.
Когда посуда после завтрака была вымыта, бабушка вскипятила несколько кастрюль воды и сказала, что я могла бы помочь ей со стиркой. Мы вышли в крохотный задний двор, где стоял большой металлический чан с дымящейся мыльной водой. Она опустила в него рифленую доску и принялась стирать полотенца и рубашки, ловко скользя по доске своими красными потрескавшимися руками, совсем не похожими на белые руки моей матери с аккуратно нанесенным алым лаком на ногтях.
Я помогла бабушке отжать белье, придерживая его, пока она прокручивала каток. Когда белье было полностью отжато, мы принялись развешивать его окоченевшими от холода пальцами на веревке, протянутой от задней двери к уборной. Деревянным шестом мы подняли веревку на максимальную высоту, чтобы белье могло развеваться на ветру.
Каждый вечер, кроме воскресенья, еще влажное постиранное белье вывешивалось на деревянную раму для сушки перед зажженным камином, и комната наполнялась запахами прачечной.
В середине дня возвращался мой дедушка, но не с работы, как я думала, а со скачек или, если ему везло с лошадьми, из паба. Мне поручали накрывать на стол, который застилался свежей газетой, после чего я ставила еду – суп и содовый хлеб.
В тот день большую часть времени мне пришлось провести с бабушкой и дедушкой, и когда мои родители вернулись, я уже спала. В воскресенье утром мама сказала, что они с отцом снова уходят, правда, увидев мое удивленное лицо, она пообещала провести следующий день со мной.
– Сначала мы пойдем записываться в твою новую школу, – сказала она. – А потом, если ты будешь умницей и останешься сегодня помогать бабушке, я отведу тебя в кафе на ланч.
От радости я просияла, вновь чувствуя себя счастливой, и мама, быстро обняв меня, вышла, оставляя за собой ароматный шлейф духов.
Понедельник принес слабое зимнее солнце, которое сияло, но не могло согреть холодное утро. Однако предвкушение целого дня вдвоем с мамой наполняло меня теплом.
– Это всего в получасе ходьбы, – заверила она меня.
После завтрака мы, взявшись за руки, двинулись по узким улочкам вокруг Парк-стрит, прошли через городскую площадь и зеленые проспекты, вдоль которых, чуть вдалеке от дороги, стояли высокие дома из красного кирпича. В одном из них и располагалась школа, которую можно было узнать по разбросанным по двору серым домикам и огороженным теннисным кортам. Мы зашли в вестибюль с деревянными полами и представились школьному секретарю.
Через несколько минут нас провели в кабинет директрисы. Это была импозантная женщина с белыми волосами, отливавшими легкой синевой, в строгом сером костюме, почти полностью скрытом черной мантией.
– Здравствуйте, я – доктор Джонстон, – сказала она, слегка тронув меня за плечо. – А ты, должно быть, Антуанетта?
Побеседовав с моей матерью, она дала мне несложный текст, который я прочитала от начала до конца, ни разу не запнувшись, несмотря на волнение. Когда я закончила, она тепло улыбнулась мне:
