Обком стоял серой безжизненной глыбой, как утес в штормующем море. Белые лица возникали за портьерами в темных окнах, тотчас же исчезали. На балкон так никто и не вышел. Появились войска. Площадь очистили, но до глубокой ночи на улицах и во дворах толпились возбужденные люди, словно догорали остатки раскиданного костра, и страшно, мертво чернели окна в домах ингушей.
Весь следующий день Тимур ощущал в душе похмельную тяжесть, как если бы помимо своей воли принял участие в чем-то темном, стыдном, безумном. Больше всего угнетал неожиданно испытанный им восторг единения с толпой. Впервые в жизни Тимур почувствовал себя осетином. И ему это не понравилось.
Но понял он и другое. Чем меньше народ, тем больше он похож на семью. В любом народе, как в любой семье, много всего. И уж если ты вернулся на родину, нужно принимать родину такой, как она есть: и с тем, что вселяет гордость, и с тем, чего лучше не знать. В конце концов от тебя тоже зависит, какой она будет.
Мысль эта, как часто бывает в юности, мелькнула и не то чтобы забылась, но оттеснилась на периферию сознания, чтобы всплыть через много лет, когда от ответа на вопрос, считает ли он себя осетином, напрямую зависело, по какому руслу пойдет его дальнейшая жизнь.
В 80-е годы Владикавказ был таким же южным городом, как Грозный, Ставрополь или Краснодар, с зеленым благоустроенным центром, с частными домами в пышных садах на окраинах, с празднично-суматошным базаром. Величественный православный храм мирно соседствовал с Суннитской мечетью затейливой азиатской архитектуры и Армянской церковью, а суровое здание обкома партии в центре города как бы олицетворяло собой главенство коммунистической идеологии над всеми конфессиями - и над православными осетинами, и над мусульманами, к которым относились часть осетин, ингуши и представители других северокавказских национальностей. В трехсоттысячном городе их было больше ста, что составляло предмет официальной гордости: многонациональный Владикавказ символизировал нерушимую дружбу советских народов. Половина населения были русские, они как бы разбавляли собой национальные общины, разводили их, как большая вода в пору весеннего половодья на Енисее разводит льдины, не давая им сталкиваться.
Постоянная напряженность присутствовала лишь в отношениях осетин и ингушей. Истоки ее были в глубокой древности, когда богатые осетинские селения подвергались разорительным набегам намного отставших в своем развитии соседей-горцев, народным героем которых всегда был разбойник-абрек, в отличие от осетин с их традиционным уважением к земледельцу, ремесленнику и купцу. Сталинская депортация глубоко уязвила национальное достоинство ингушей, они требовали возвращения Пригородного района Осетии и Правобережья Владикавказа, где жили до насильственного выселения. За годы изгнания в ингушских семьях подросло целое поколение молодежи, зараженной всеобщим российским разгильдяйством, не приученной уважать старших, не желающей понимать, что есть традиционные, выработанные веками нормы кавказского общежития, позволяющие разным народам более-менее мирно сосуществовать друг с другом. Молодые ингуши курили анашу, пили, устраивали драки на дискотеках, не гнушались воровством и разбоями, что однажды и привело к взрыву, свидетелем которого стал Тимур.
Нельзя сказать, что власти бездействовали. Учитывая очень низкий уровень преподавания в ингушских школах, особенно сельских, их выпускников принимали в институты Владикавказа без экзаменов, дотягивали до дипломов и устраивали на заводы с расчетом на то, что интеграция в жизнь республики ослабит межнациональные противоречия. Инженеры из ингушей получались никакие, но оборотистости им было не занимать. Так и получалось, что директорами и главными инженерами предприятий становились осетины и русские, а заведующими складами, базами и начальниками отделов снабжения ингуши. Должности эти, прибыльные во всем СССР, они умело использовали с выгодой для себя - получали квартиры, строили дома в Пригородном районе и Правобережье Владикавказа, перевозили к себе многочисленную родню из нищей, сравнительно с Осетией, Ингушетии, осуществляя таким образом ползучее восстановление исторической справедливости. Многим в Осетии это не нравилось, вызывало смутное беспокойство, но внешне это не проявлялось. Владикавказ жил обычной жизнью южного города - шумной, суматошной, немного безалаберной и вполне беззаботной, как казалось со стороны. В городе было много молодежи - студентов университета, технических и гуманитарных вузов. На десятках современных заводах, преимущественно военных, работали тысячи инженеров, техников, рабочих высокой квалификации. Этим Владикавказ напоминал Тимуру Норильск, где тон задавала техническая интеллигенция.
Но были и отличия. Сначала они казались Тимуру следствием климата, сообщающего жителям южных городов что-то вроде курортной беспечности. Ни в студенческих аудиториях, ни в дружеских застольях никогда не спорили о политике. Вообще не говорили о ней. При этом дисциплинированно ходили на демонстрации, митинги, субботники и воскресники, терпеливо высиживали на всех собраниях, старательно конспектировали нудные лекции по научному коммунизму, даже не пытаясь вникнуть в их смысл и встречая иронические комментарии Тимура не просто с недоумением, но даже с легким осуждением, как нетактичность.
Единственным человеком, с которым Тимур мог говорить о политике, был его друг, студент исторического факультета Северо-Осетинского университета Алихан Хаджаев, сын начальника строительства крупного норильского рудника. Как и Тимур, он родился в Норильске и прожил там до поступления в университет. Учились они в разных школах, были знакомы лишь по праздничным застольям осетинской общины, а во Владикавказе сначала сблизились, потянувшись друг к другу, как земляки на чужбине, а потом подружились.
Алихан был полной противоположностью Тимуру, замкнутому отчасти по складу характера, а больше от юношеской застенчивости: высокий стройный красавец с длинными черными волосами до плеч, с ослепительной улыбкой, балагур, заводила, центр любой компании. Он всегда был хорошо, по молодежной моде тех лет, одет: джинсы, замшевые и кожаные куртки. За то, что Алихан сам, без блата и взяток, поступил в университет, отец подарил ему новую белую "Волгу", купленную по лимиту Министерства цветной металлургии, это было премией за досрочный пуск первой очереди рудника. Алихан украсил "Волгу" трафаретом "Киносъемочная", раскатывал с Тимуром по городу, кадрили девчонок, возили их на шашлыки в местечко Фиагдон, расположенное в пятидесяти километрах от Владикавказа в ущелье такой величественной красоты, что здесь все время хотелось молчать. Целебный, хрустальной чистоты горный воздух, синие вечера, неяркий костер. Это сближало.
В отличие от большинства знакомых с их бараньим, как иногда раздраженно говорил Тимур, безразличием к политике, Алихан политикой живо интересовался, но раздражения Тимура не разделял. Однажды посоветовал:
- Ты кончай эти разговоры. Не по делу выступаешь. Ты не в Норильске.
- При чем тут Норильск? - не понял Тимур.
- При том. Сам подумай.
Совет Алихана и особенно его хмурый, без намека на шутку, тон озадачили Тимура. Постепенно он начал понимать, что равнодушие осетин к политике и равнодушно-почтительное отношение к советской власти есть не беспечность отпускника в курортном городе, а проявление национального менталитета, сформированного под неявным влиянием ислама. Есть дождь, есть снег. О чем тут спорить? Есть власть, такая же данность. Есть установления этой власти и ее ритуалы, которые должно соблюдать, как правоверный мусульманин должен совершать намаз. Как всякие формальные ритуалы, никакого отношения к жизни они не имеют, но иронизировать над ними - глупость, мальчишество, Алихан прав.
Но было и нечто большее, чем мусульманская смиренность перед данным свыше и незыблемым, как казалось, миропорядком. В отличие от Чечни, которую русские воевали пятьдесят лет, и других северокавказских республик, присоединившихся к России скорее вынужденно, чем добровольно, вхождение Северной Осетии в состав Российской империи в 1774 году было желанным актом воссоединения с братьями по вере и происхождению. Приняв республику под свое крыло, державный царский орел защитил ее от иноземных нашествий со стороны Турции и Крымского ханства и от набегов немирных кавказских соседей. Память об этом глубоко укоренилась в сознании осетин, традиционное уважение к Российской империи перенеслось на СССР и на советскую власть со всеми ее институтами. В то время как в самой России только ленивый не издевался над кремлевскими старперами и не поносил советскую власть, виня ее во всех своих неудачах, в Осетии на эти темы было наложено табу. Из этого наблюдения никаких практических выводов Тимур не сделал, о чем горько пожалел после окончания института.
