Она продолжила пробежку. Теперь вокруг был густой темный лес, снег в котором сойдет еще не скоро. Завидев дом на самом краю деревни, последний в Одесмарке, она остановилась. Стояла на тропинке, терзаемая сомнениями. Стены дома призрачно белели на фоне елей. Прошлогодняя трава была сметена в аккуратные кучки во дворе. Собаки, если и заметили ее, вида не подали. Лишь когда она подошла поближе, соизволили поднять головы. Хвосты стали постукивать по земле, и Лив нагнулась погладить дворняг. Они уже успели привыкнуть к ней, а она — к ним.
Вошла без стука, скинула кроссовки в прихожей и закатала грязные штанины. Пот стекал вниз по спине. Раньше этот дом принадлежал старой вдове, и обстановка была соответствующей: тяжелая темная мебель, фальшивый бархат, вязаные скатерти. Спинки кровати в спальне украшены старомодной тканью в оборку, собиравшей пыль. В полумраке угадывались контуры тела под одеялом, волосы рассыпались по подушке. Пахло сном и несвежим бельем.
Стянув кофту, штаны и белье, Лив залезла под одеяло к спящему мужчине.
Его руки проснулись первыми и начали шарить в темноте по ее телу, словно хотели удостовериться, что это она. От рук пахло деревом и смолой. Старая кровать вдовы заскрипела, когда они придвинулись друг к другу.
Когда все закончилось, мужчина закурил сигарету. Лив лежала, рассматривая лосиную голову на противоположной стене. Ей казалось, что фарфоровые глаза лося смотрят на нее неодобрительно.
— Знаешь, она умерла в своей постели, — сказала ни с того, ни с сего.
— Кто?
— Вдова Юханссон, которой принадлежал дом. Он протянул ей сигарету.
— Я не суеверный и поменял постельное белье. Они рассмеялись, выпуская белый дым к потолку, и смеялись, пока на глазах не выступили слезы. За окном залаяли собаки.
— Ты голодна? Что-нибудь приготовить?
— Еда у тебя с две тысячи восьмого года?
— Нет, свежая.
Кровать протестующе заскрипела, когда мужчина поднялся; удивительно, как она вообще выдерживала его тяжесть. Лив лежала одна и курила, прислушиваясь к звукам, доносящимся из кухни за стеной.
В их первую встречу на небе искрилось северное сияние. Дело обычное, но все равно красиво. Он весь день провел за рулем. По нему видно было, что приехал с юга: одежда точно не по погоде. В толстовке и кроссовках он стоял перед ней и вежливо протягивал руку для пожатия. Видар отдал ему ключи от дома вдовы. Этот дом достался отцу Лив за бесценок. Тело старухи еще не успело остыть, как он купил его у наследников. Подумав, Лив решила, что отец купил эту развалюху только из желания все контролировать, а не потому, что надеялся заработать на перепродаже. После смерти вдовы дом пустовал лет десять. Никто не хотел там жить, пока на их пороге не возник Йонни Вестберг. Так звали мужчину, с которым она теперь спит. Сорок два года. Работает на лесопилке неподалеку.
При первой встрече на все вопросы он отвечал уклончиво. Когда Лив спросила, не страшно ли ему жить одному (глупый вопрос), он кивнул в сторону машины, в которой сидели две черные собаки:
— У меня есть защита.
Наверное, Лив тогда уже знала, что не пройдет и пары недель, как она окажется в кровати вдовы Юханссон. Может, Видар тоже это понял, потому что, когда Йонни уехал, взметнув снежное облако, он повернулся к ней и строго сказал:
— Держись от этого типа подальше.
— Почему это?
— Потому что ему нельзя доверять. Видно невооруженным взглядом. Явно что-то скрывает.
Лив затушила сигарету и встала. Одеваясь, повернулась спиной к лосиной голове — взгляд чучела ее смущал. На кухне горели свечи. Йонни выставил на стол две бутылки пива и блюдо с сырной и колбасной нарезкой.
— Вообще-то, я не хочу есть, — помотала головой Лив.
— Но, может, посидишь со мной?
— Нет. Уже поздно, мне домой пора.
У него был такой грустный вид, что Лив стало стыдно. Она пообещала себе, что это в последний раз. Не придет больше. Нельзя допустить, чтобы соседи начали судачить о них. Видар пронюхает — выживет его из деревни.
Собаки выли во дворе. Завязывая шнурки в прихожей, она кожей чувствовала его взгляд. Выпрямившись, изобразила улыбку, но он не улыбнулся в ответ.
По дороге домой она поиграла с мыслью о том, что было бы, отведи она Йонни к Видару и представь в качестве своего парня. Попыталась вообразить реакцию отца: что бы он сказал? Но не смогла. Такое было невозможно представить.
Было и правда поздно — почти что ночь. Она уже тосковала по мужчине в теплой постели. Бесшумно прошла мимо сарая и остановилась у гаража. Не остановилась — замерла. На веревке болталось белое платье, которое она не надевала уже много лет. В темноте оно было похоже на привидение. В панике Лив рванула платье на себя с такой силой, что веревка затряслась и прищепки посыпались на землю. Разодрав платье в клочья, она бросила его в мусорку и накидала сверху еще чего-то, чтоб не осталось ни следа.
Видар ждал ее в темноте комнаты. Запах она почувствовала прежде, чем увидела его: запах мазей и перегара. На столе горела свеча, но сам он сидел в тени, лица не разглядеть.
— Почему ты здесь? — спросила она.
— Тебя жду.
— Ночь на дворе. И чего меня ждать?
— Я сижу тут с твоей матерью и размышляю о том, как вы чертовски похожи друг на друга.
Лив сделала шаг вперед. На столе стояла фотография матери. Земля поплыла под ногами, и она была вынуждена опуститься на стул. Теперь они с отцом сидели напротив друг друга. Лив могла догадаться, что написано на его лице. Выпив, он представлял, будто Кристина, мать Лив, жива. Ему казалось, что она рядом с ним, что они вместе.
— Мама умерла, — сказала Лив, но слова пролетели мимо.
Видар налил самогона и подвинул стакан в ее сторону, приглашая присоединиться.
— Знаешь, что она сказала мне перед свадьбой?
— Не так громко — Симона разбудишь.
— Так вот. Она сказала: «Не позволяй темноте забрать меня. Следи, чтобы моя голова оставалась над водой. Не дай мне утонуть».
Алкоголь развязал ему язык, речь лилась, как песня, от которой по спине бежал холодок. Лив поднесла стакан ко рту, задержала дыхание и выпила одним глотком; пищевод обожгло огнем.
— Я сделал ей ребенка, — продолжал Видар. — Я хотел ребенка, но не понимал, чем это может для нее закончиться. — Подбородок у него дрожал, из носа текло.
Лив смотрела на пламя свечи, мечтая оказаться где угодно, только не здесь. Заткнись, я не желаю это слышать. Но она не осмелилась сказать это отцу. Сидела неподвижно, чувствуя, как он снимает с себя черную вину и перекладывает ей на плечи. Невыносимая тяжесть.
— В день, когда ты родилась, Кристина ушла в себя. Не хотела ни с кем говорить. Врачи сказали: запаситесь терпением, все наладится. Но ничего не наладилось. Ее уже не было с нами. Как если бы она умерла при родах.
Рот сыпал словами, как камнями. Столько раз она слышала эту историю, могла бы и привыкнуть. Но нет. Лив испытывала вину за то, что убила свою мать. «Самоубийство как следствие послеродовой депрессии» — было записано в медицинском журнале. Ключевое слово — «послеродовая». Не будь этих чертовых родов, не будь Лив, та женщина, ее мать, была бы жива. А теперь Лив приходилось нести на себе вину за то, что она сделала, едва родившись.
Видар потянулся за трубкой. Он был умиротворен. Ему доставляло удовольствие напоминать Лив о ее вине. О жизни, которая была на ее совести.
Она сжала рукой горлышко бутылки, наполнила стакан наполовину и снова махом выпила содержимое; часть пролилась на грудь — так сильно дрожали руки.
— Ты этого не видишь, — продолжал Видар, — но ты носишь в себе ту же темноту, что и твоя мать. Я вижу, как эта темнота терзает тебя изнутри, как пытается выманить из нашего мира.
— Не знаю, о чем ты говоришь.
— Я не могу привязать тебя к этому месту. Ты уже взрослая. Но позволить тебе обманывать себя я не дам. Мой долг не допустить, чтобы ты дала запудрить себе мозги одному из тех козлов, к которым ты бегаешь по ночам. Только через мой труп.
