Венька сидит рядом в песочнице и, выдувая слюни, строит стенки. Стенки перекрещиваются, складываются в сложный сетчатый узор. Дети с лопатками давно бы на нас набросились, если бы не Венька. Он все-таки здоровый. Такого пока лопаткой зарежешь, неизвестно что успеет случиться. А дети не дураки.
Я наклоняюсь к Ирке, отвожу светлую прядь от теплой ее, даже горячей щеки и шепчу на ухо:
— Я открыл способ перелететь через Стену.
Ирка вздрагивает.
Она смотрит на меня огромными голубыми глазами. В огромных голубых глазах блестят слезы. Она мне не верит.
— Кир. А я думала, это ты вообразил Стену.
— Ага. И тушканчегов тоже я вообразил?
— Нет. Они сами. А Стену ты. Ты же говорил, что хочешь заполнить нелепую пустоту бытия…
— Ничего нельзя заполнить Стеной.
Я беру Ирку за руку. Мне кажется, она начинает понимать. Ладонь у нее потная, и пальцы подрагивают.
— Ты можешь помочь… всем?
Я даже не отвечаю. Ответа не требуется. Там, где только что был Ковчег, тысячи людей сидят на песке. Некоторые поглядывают на часы. Некоторые смотрят на приближающуюся Стену. Большинство не делает ничего. Парень неподалеку чертит прутиком какую-то непристойную картинку или, может, пишет завещание. Парочка целуется. Старик читает газету. Ну куда их всех денешь?
— Нет, — говорю, — не всех.
— А сколько?
— Тебя могу. Веньку… если ты захочешь.
Венька пускает пузыри и строит новые стенки.
— Я думаю, — неожиданно говорит Ирка, — Стены на самом деле нет. Она у нас в сознании. Да?
Я пожимаю плечами. Какая разница, в сознании или нет, если через двадцать минут она будет здесь?
— Ну? Решай.
Я поднимаюсь с песка и протягиваю Ирке руку. Она сначала будто бы и не хочет принимать мою помощь, смотрит в сторону. Потом, все так же глядя в сторону, берет меня за руку, поднимается, отряхивает коленки и юбку от песка. Венька набирает полную горсть новопостроенной Стены и протягивает мне:
— Хочешь клубники?
— Хочу, — говорю. — Лучше со сливками.
Венька смеется.
— Я поняла, — отдуваясь, говорит Ирка.
Мы летим над пустыней. Город — черное пятно на желтом — должен бы остаться позади, но все не остается. Он тянется за нами, будто вцепился в корзинку дирижабля скрюченными пальцами и волочится следом. Ирка и Венька сидят на педалях, я — на руле. Впереди встает роскошное белое солнце. Жаль, что половина его скрыта за Стеной.
— Я поняла. Мы тебе просто нужны для ручного труда.
— Ножного.
— Палюбасу. У тебя же не четыре ноги. Ты бы не мог вращать две пары педалей.
— Ты не знаешь, чего я могу, а чего нет.
Половинка солнца подмигивает, как сумасшедший кошачий глаз.
Внизу жарко, а здесь, на высоте, очень холодно, и я набрасываю на плечи Ирки жилет. Это спасательный жилет для утопающих, но из-за прослойки воздуха он и на высоте хорошо защищает от холода. Ирка говорит:
— Не надо. Мне и так жарко. Лучше ему дай куртку.
Венька на педалях стучит зубами. Даже странно, такой здоровый жирный парень, он потеть должен, а не мерзнуть.
Следом за нами летит стая птиц. У птиц свой расчет: они хотят посмотреть, сожрет нас Стена или нет. Если не сожрет, значит, можно лететь дальше. Если сожрет, они успеют развернуться. Вдобавок тогда можно попробовать сожрать Стену. Умные птички. Вообще, в последнее время твари стали намного умнее людей.
— А что там, за Стеной? — Ирка поднимает лицо. Ко лбу ее прилипла прядь волос. От пота волосы стали темно-русыми, а глаза у Ирки посерели от страха. («Я совсем забыл, как они меняют цвет», — подумал Кир. Но эта мысль была неприятно дневной, и Кир прогнал ее подальше. Сон продолжался.) Ирка прикусила губу так сильно, что даже когда отпускает, видны белые вмятинки от зубов.
— Не знаю. Я никогда там не был.
— Откуда же ты знаешь, что можешь перелететь через Стену, если никогда не пробовал?
— Я и не знаю. Я вас обманул.
Ирка плачет. Глаза у нее от этого зеленеют, как тоска, но педали она не бросает. Мы поднимаемся все выше, по наклонной, со скрипом, с кряхтением, как старый велосипед, въезжающий на гору.
— Там Вовка, — неожиданно говорит Венька.
— А?
— Там Вовка. Мы должны его спасти, иначе его съедят еноты и тоска. Он всегда был слишком серьезным, положительным. Таких обычно съедают еноты.
Ирка в недоумении смотрит на Веньку. Я пожимаю плечами. Стена приближается.
Когда-то, лет девяносто девять назад, еще до Стены, мы с Максом, Игреком и Старлеем сидели у телевизора. В чем-то это была знаменательная встреча, потому что Макс был поэтом, демократом и вольнодумной богемой, Игрек — ученым, а Старлей — держимордой и нацистом. А я был никем. Лицо века. Объединяло нас лишь пиво: два ящика принесенного мной «Будвайзера» и сорок бутылок «Жигулевского» у Старлея в холодильнике. Не так уж много на четверых, даже если один из них — никто. Комната Старлея была тщательно украшена свастиками и плакатами с белокурыми бестиями, воздевающими к небу татуированные кулаки.
— Вот мы все русские, — рыгнул Старлей.
— Я жид, — меланхолично заметил Игрек.
— А у меня мать из польских дворян, — гордо сказал Макс.
Я глотнул пива и вяло поинтересовался:
— Откуда в Польше взялись дворяне? Ты, Максик, че-то путаешь. Всех польских дворян расстреляли нехорошие жиды-комиссары. Или они к немцам подались, совсем онемечились. Онемечные дворяне. Или онимешные?
Старлей заржал. Он был самым веселым в нашей компании.
— Как бы то ни было, мы представляем страну, — заявил Игрек. — Население. Выборку. Таргет-группы.
— Ты забыл про зайцев и енотов, — добавил я.
— Зайцы, те вообще людоеды. Да и еноты не могут считаться гражданами.
— А я вот слышал, что они подали в Думу петицию. Работают они, как узбеки, а прав никаких. Правительство собирается рассмотреть вопрос о предоставлении енотам условного гражданства.
— Условного — это как? Как срок, что ли? — Это Старлей. Интересно, кого бы он охотней признал условным гражданином — енота, кавказца или нашего брата Игрека?
— Условного — это при ненарушении УК, обязательной регистрации, прохождении комиссии Министерства здравоохранения и клятвенном обещании не покушаться на чужую жизнь и собственность. А то расплодились, понимаешь. Куда ни плюнь — енот.
— Нет, и в самом деле, — неуверенно вякнул Максик, — они работают. Уничтожают отходы. Надо их как-то поощрить.
— Да их поощрять не надо. Они и так все жрут. Вот у Светки платье сожрали, прямо на улице. Она из театра шла, нарядилась типа в шелка. А шелка синтетические оказались, липовые. Как она визжала…
Старлей от хохота подавился пивом, так что пришлось похлопать его по спине. Когда он прокашлялся и опрокинул в глотку остатки бутылки, пришло время речей.
— Еноты — это полбеды. Это частная проблема.
Интересно, где он такие слова выучил, неужто у них в штабе?
— Какая же частная? А если у них эпидемия бешенства?
Старлей раздраженно уставился на меня. Ему казалось, что я над ним прикалываюсь. Ему вообще постоянно казалось, что над ним прикалываются. Оттого и к нацикам подался, чтобы в случае чего приколистов — к стенке.
— Нет, ты представь. Три миллиона бешеных енотов носятся по улицам и всех кусают.
— Рррастрелять! — неожиданно выкрикнул Максик. Как и все поэты, он был слаб по части выпивки и уже изрядно наклюкался. Лицо у него налилось нездоровой свекольной краснотой.
— Кого?
— Всех!
Макс взмахнул бутылкой и окатил Старлея пивом. Старлей зачертыхался и принялся отряхиваться, как собака. Пиво стекало по кожаному креслу, не впитываясь, и лужицей собиралось на полу у ног Старлея.
— Нам нужна программа, — сказал Игрек.
— Нам нужна стенка! — завопил Максик.
— Зачем стенка?
— Чтобы всех — к ней. И тра-та-та-та!
Он надавил на невидимую гашетку и выронил бутылку. Громыхая, та покатилась по полу и уткнулась в ножку старлеевского кресла.
