Она сонно отозвалась:
— Алло!
— Где ты? Почему ты бросила меня?
— Кто? Аз недавна ушла! — удивленно проснулась она.
— Как?.. Ты была здесь?.. — в свою очередь искренне изумился я. — И мы… это… были вместе?
— Ти какво, нищо не помниш?
— Как не помню? Всё помню, — спохватился я, однако не удержался от вопроса: — И… всё было хорошо?..
— И още как! Три часа ме клати без почивка! Краката не слушат…
— Краката? Каракатица? Раком? — удивился я странному слову.
— Не. Краката — ноги. Забодал. Рычка ме до смырти. Ти какво сериозно ли нищо не помниш? — уже обиженно воскликнула она.
— Шутка. Конечно, всё помню… — стал я озираться в поисках чего — нибудь похмеляющего — после столь утешительного известия можно было и принять. Но сила анестезии была удивительной: я ничего не помнил! Как будто только что родился, и виски еще ноют от цепких щипцов! — У тебя выпить нет ли чего? Вот у чешек всегда есть чешское пиво. Чешское пиво чешки чешет под частушки в чашку чушке, где плавают чекушки и ныряют сушки… — добавил я для ясности.
— Това на полски похоже: ша-ша-ша, шу-шу-шу, — засмеялась она. — Имам бальзам за подарк на фрау Хоффман. Бехеровка.
«О, бехеровка, которой кончаются все конференции на свете!» — стал я оживать:
— Из Болгарии вообще-то ракию везут, а не бальзам. У всех болгар есть дяди и дедушки, которые живут в деревнях и гонят ракию… Ну да черт с ним. Что есть — то есть. Не помешало бы и пива из автомата, если гнусная брадатая тварь не вылакала весь автомат…
— Ти его едва не задуши.
— Так ему и надо. Я предупреждал эту настырную морду, что ты моя баба. Разве не так?
— Така. Така.
— А чем, кстати, с бородой закончилось?
— Аз те увела, его завлякоха в стаята…
— Кто завлёк? У кого стояло? — насторожился я.
— Ну, в номер завлекли. Хоффман даже не разобра дело.
— Плевать на Хоффман. Давай приходи. Или лучше я сам к тебе приду. Пусть дверь будет открыта, — сказал я, подумав, что так будет вернее (а ну, если настырный пивохлёб тоже очнулся, вышел из своей стояты и караулит её в коридоре или похмеляется около злосчастного автомата?)
— Моята врата е отворена за теб, — сказала она ласково.
Приятно слышать. Пока отворены врата и не закрыта последняя дверь, жизнь продолжается. А там видно (или не видно) будет. Счастье мертвых — ничего не знать. А счастье живых — жить и радоваться, пока жив.
… Поздно вечером в кельнском аэропорту я помогал академику оформлять билет. Цветана тоже хотела идти провожать, но, начав одеваться, поняла, что от головокружения и болей во всем теле ходить не в силах — «кракаты» не слушались. Она попросила передать в подарок академику бутылку «Бехеровки», до которой у нас, слава богу, руки не дошли.
— Боже, какой огромный жбан! Как я его потащу? — застонал академик при виде зеленого зелья.
— Не хотите — можно выбросить. Вон урна.
— Нет, зачем же… — начал запихивать он бутыль в свою сумку — котомку. — Любой подарок — от бога… К тому же бальзам этот наверняка целебен. Я буду давать его жене с чаем и малиной… Господи! Улечу ли я? Не будет ли дождя и молний? Не накажет ли стихия за разврат? — спрашивал он в пустоту, раскладывая на стойке палку, паспорт, портмоне, берет. — А билет? Билет где? — суетясь и ощупывая карманы, начал он панически озираться.
— Под паспортом, на стойке.
— Как всё нелепо на этом свете!.. А знаете, почему у нас так глупо всё закончилось вчера? — вдруг спросил он, забыв о билете.
— Почему глупо? Очень даже умно. И, главное, без полиции и морга обошлось.
— Потому что для настоящего, классического разврата необходим закон трех единств: места, времени и действа. Но чего-то всегда не хватает, а это уже выходит хромой реализм.
— А чего не хватало нам?.. У нас всё было: и место, и время, и действо, и девство… — отозвался я. — И вообще, посоветуйте, как с ними обходиться?
— С кем?
— С женщинами. С феминами.
— Не надо вникать в отношения. Проникать, возникать — да, но не вникать. Начнете вникать — угробитесь. — Академик махнул рукой: — Ладно, я тоже хорош. Старый осел! Как я мог?.. И эта ужасная водка! Зачем вы мне подливали?
— Рука сама шла, я не при чем. Не пропадать же добру.
— Такое добро до добра не доведет, — кисло пошутил он. — Скандал. Если это дойдет до моей жены, мне не миновать головомойки… И я так ушиб ногу…
— Вы отлично вальсировали! И пили как гусар!
— Ах, бросьте! Вы еще молоды, а я уже стар. У меня организм изношен. Мне надоело жить. Я устал и хочу покоя, а вместо этого — содом и гоморра, сциллы и харибды, и эти самолеты, перелеты! И ступеньки поездов, на которые не взобраться земной силой! И орущие пивные немцы!.. Боже, как я устал жить!
Возле паспортного контроля я передал ему кулек:
— Это в подарок вашей жене. Та синяя блузочка, которую вы выбрали тогда в магазине, но не взяли, помните? Ведь женщины любят новенькое?..
— Как? Вы её тайно купили? — удивился он и растроганно поцеловал меня. — Вы меня спасли! А то себе — всё, а ей — ничего! А сейчас есть что показать! Да! И блузочка, и маечки, и «Бехеровка» — набор хорош! И даже в придачу куколка-немочка в национальном костюме есть — жена моего профессора подарила. Чего еще надо пожилой даме?
Учтивый пограничник вернул ему паспорт. Подхватив котомку, он неуверенно прошел сквозь железные ворота и двинулся на посадку, но вдруг круто развернулся:
— Ах, да! Как я забыл!.. Я же утром успел поговорить о вас с моим профессором. И у него, представьте, скоро освобождается полставки!
Но тут толпа индусов в чалмах оттянула его от барьера, я испугался, чтобы они не снесли его с ног, и махнул рукой:
— Идите! Потом по телефону поговорим! — и долго еще наблюдал за его щуплой фигурой среди спин, рюкзаков и плащей…
Тогда я не знал, что «потом» уже не будет, что это наша последняя встреча — вскоре он погиб по нелепой случайности, этот добрый и витающий в облаках заложник бешеных машин, хитрых замков, высоких ступенек и тугих водопроводных кранов…
1996–2005, Германия
…то рассудилось и мне, по тщательном исследовании всего сначала, по порядку описать тебе, достопочтенный Феофил…
Евангелие от Луки, 1:3
Вечером пришли братья-лесники, попрощаться. Принесли торбу с едой. Сели к столу под навесом. Лука принял торбу, стал вытаскивать сыр, творог, вареное пшено, инжир, кувшин с вином, заткнутый зеленью. Йорам посматривал по сторонам, вздыхал и щурился. Косам молчал, мигал.
— Не передумал, Лука? — спросил он наконец, разливая вино по плошкам. — Зачем тебе идти?
— Работу кончил, а людей забыл. Нельзя мне так. Мне вниз надо, к людям.
Йорам отодвинул от себя сыр:
— Опять ты за своё! Не делай этого! Внизу римляне! Всех хватают! Убивают! Казнят и мучают!
Лука поднял плечи:
— А меня за что убивать?
— Всех казнят, не понимаешь, что ли? После Массады совсем озверели!
— Нет, я пойду. — Лука не переменил своего решения. И не только красок и чернил надо было купить. Главное — надо увидеть людей, потолкаться среди них, вспомнить их лица, запахи, плоть и говор.
Он взял кусок пергамента, окунул калам в тушь:
— Нарисую вас напоследок!
— Сколько же можно? — удивился Косам. — Ты как маленький! Вроде внука моего. Я ему говорю — возьми топор, молоток, гвозди, научись плотничать, а он вместо этого из щепок дома строит и лодочки по воде пускает! Ну что ты скажешь?
— Ты и сам, небось, пускал, — ответил Лука, набрасывая профили жующих лесников.
— У тебя хоть деньги есть? — спросил Йорам.
— 2 динария.
— Давай сандалию, я тебе монеты спрячу, а то на первом же базаре без ассария оставят… — И он ножом проделал щель в подошве, засунул туда монеты и залил клеем. Придавил корягой. — К утру засохнет. Если надо будет — оторвешь.
— И дальше в порванной сандалии идти? — засмеялся Лука. — Вот деньги на новые сандалии как раз и потратятся.
Замолчали. А Лука, рисуя, усмехался про себя: запасливый Йорам любит всё прятать в тайные места и его учит делать то же самое: «Чего не видно — отнять никто не хочет. А что в глаза лезет — всякий цапнуть норовит!»
Он подарил лесникам по рисунку. Косам спрятал свой в торбу — он их много получил от Луки: на стены вешал и детям давал для игры. А Йорам сунул подарок за пазуху: он никому ничего не давал, а собирал в особый ларь и сам смотрел, когда хотел.
Стало темнеть. Йорам окосел, стал путать слова, опрокинул кувшин. И Косам, поругиваясь, начал собираться.
— Подожди! — окликнул его Лука. — Завтра я ухожу. Ты присмотри тут… Работу я спрятал за досками, в сарае. Если со мной что-нибудь случится — то снеси её в Кумран, в общину. Отдашь настоятелю Феофилу. Скажешь — от Луки… Это мой учитель. Он послал писать жизнь Иешуа.
