Вичка увидела, что Какаша закрыл зачетку и в разлинованной ведомости в единственной не заполненной клеточке крупно и четко написал «2два». Она думала взять стул и ударить преподавателя по голове, но вдруг сообразила, что это уже ничего не изменит. Во всяком случае, в лучшую сторону. Цокая каблуками и чувствуя, как горячее льется, льется из глаз по щекам и щекочет губы, она распахнула дверь в аудиторию и ступила прочь и — вниз лететь, лететь вниз, сгруппироваться по возможности, Шульга упал плашмя, амортизировав упором на руки, но все равно было больно: под ладонями, которые вдруг стали его, Шульги, ладонями, ходило ходуном болото, наверху было дупло, из которого он вывалился, рядом стоял Степан, уже тянувший руки, чтобы помочь встать. Шульга полежал несколько секунд, приходя в себя и осознавая себя Шульгой. На пальцах больше не было длинных, неуклюжих ногтей, ноги не были вывернуты каблуками. Ощущения телесности поменялись, даже цвета как будто воспринимались по-другому, по-мужски, без изменений остался только привкус земляники, земляники — полученный, конечно же, из луковичек, которые ел перед тем как.
— Это что, блядь, было такое? — крикнул он, поднимая голову.
— Это бой был.
— Это пиздец был, а не бой! — не согласился Шульга.
— Нет, это именно бой, — настаивал колдун.
— Вы вообще знаете, что там? Там весь пиздец! Там лютый пиздец, там просто.
— Я не знаю! И знать не хочу! Что произошло — только между тобой и болотом.
— Я бабой был! Какой-то молодой бабой! Которую чуть на хуй не посадили!
— Не знаю и знать не хочу.
— Мне экзамен нужно было сдать, а я не мог. В смысле, не могла. Не, ну это вообще!
— Экзамен ты не сдал? Не сдала? — уточнил Степан.
— Там без вариантов! Ну, то есть, конечно, можно было — упрашивать, но я закипел что-то.
— Ну, значит, не твой клад. Не твой.
Шульга приподнялся на четвереньки, вдумываясь в приговор, озвученный Степаном.
— То есть, все?
— Все.
— А если повторить?
— Что толку? Будет ровно то же. Был бы бой по тебе, вышел бы победителем.
— То есть не надо было мне психовать?
— Откуда ж мне? Я вообще не должен знать, как у тебя там прошло.
— Так я ж не знал, что это бой! Я вообще себя Шульгой не помнил. Какая-то Вичка! Вичка Есюченя! Полная подмена! Я не о кладе думал, а о том, как мне труселя в промежности натерли. И о том, какой я красивый. И тело ухоженное. Не, это не пересказать даже! Так а точно все?
— Точно.
— Без вариантов?
— Без вариантов.
Шульга добрел до костра, обхватил голову руками и надолго замолчал. Похоже было на то, что он заснул вот так, согнувшись. Степан закипятил в котелке воды и заварил чая из трав. Чай пах полевым ветром, грустью и расставанием. Такой чай хорошо пить, уезжая в путешествие, из которого можешь не вернуться. Растолкал Шульгу, протянул ему чашку. Шульга глотнул и заговорил, покачиваясь:
— Очень серьезные люди дали деньги. До хуя денег. Деньги были на дело. Мы должны были их передать другим серьезным людям. Деньги мы проебали. Деньги забрали менты. Местные менты. Глусские. Нас уже ищут или скоро начнут искать. Найдут. Без вариантов. Хомяк думает, что его не найдут, но найдут и его. Серому уже по хуй. Положат по одному. Закопают где-нибудь. Без крестов. Если вообще закопают. Такие дела.
Степан выслушал его внимательно, глядя на огонь.
— Мне мой дед говорил. А он тоже на болотах жил. И его дед на болотах жил. Так вот, дед говорил: если на тебя напал волк — договорись с волком. Мудрость народная.
— Вы имеете в виду, — переспросил Шульга, — что не надо от бандитов бегать? Пойти в деревню. Собрать пожитки. Выдвинуть в Глуск. Прийти там в участок. Найти какого-нибудь важного мента. И все по чесноку ему выложить. Так и так. Деньги, которые вы взяли, — очень серьезных людей. Я от этих людей. Деньги не отдадите — вам пиздец.
— А еще дед говорил. Если с волком не удается договориться и он все же напал, не нужно пытаться свернуть ему шею или вырвать горло, — Степан понюхал душистый чай в своей чашке и довольно улыбнулся. — Потому, что волк — сильней человека без ножа. А что нужно сделать, так это сжать руку в кулак и пропихнуть ее волку в глотку. Волк будет пытаться инстинктивно заглотить ее глубже, не надо этому мешать. Наоборот, нужно пихать кулак глубже, до кишок. Так, чтобы зверю нечем стало дышать. Если все сделать правильно, волк умрет из-за своей кровожадности.
— Захожу к менту, — Шульга встал на ноги и начал ходить по поляне. — Захожу, предъявляю: верните деньги, пацаны. Хуже будет. Дальше два варианта. Если менты умные — отдадут. Если наглые — посадят. Отдают — проблема решена. Садят — тоже, в общем, решена. На зоне на меня братва от серьезных людей выйдет, я им все как есть объясню: пытался. Клады искал. Звезды с неба ловил. К ментам пришел, деньги вернуть просил. Не отдали — посадили. Они все проверят, историю с Жирным пробьют. Ментов прикопают. Деньги из жен повытряхивают. Серому — почет и хвала посмертно. Соорудят гранитный обелиск на Кальварии. Хомяку — осуждение за то, что стрекача задал. Мне — черный пояс по рулению вопросов. Хоть какой план!
— Пойдешь? — прищурился Степан.
— Пойду, — согласился Шульга. — Прощаться будем.
— Суетливые вы все, — осудил Степан. — Изнутри головы живете. Придумаете себе какую-то проблему и скачете, зажмурившись. А вокруг — мир. А в нем решений — куча. Только глаза раскрой.
— Спасибо! Подсказали! — искренне отозвался Шульга.
— Я тебе ничего не подсказывал, — покачал головой колдун.
— Мы не увидимся уже, наверное, дядя Степан, — Шульга протянул ему руку. Тот улыбнулся в капитанские усы и сказал, акцентируя каждое слово:
— Люди не расстаются навсегда.
Стояло раннее утро. Листья деревьев были влажными — то ли от росы, то ли от ночного дождя, а голова Выхухолева трубно гудела от мучительной ночи, в которой он сквозь сон разговаривал то с Богом, то с начальством, то с организованной и неорганизованной преступностью. Он подходил к участку, когда телефон завел мотивчик из мультипликационного фильма «Винни Пух». Хрипловатый голосок, выводивший «хорошо живет на свете Винни Пух», больше не казался Выхухолеву похожим на его собственный голос. «Надо сменить мелодию», — раздраженно подумал Выхухолев. Он снял трубку и включил громкую связь.
— Здорово, подполковник! — гаркнула трубка.
— Здравствуйте, Сергей Макарович, — смиренно отозвался Выхухолев. На секунду ему стало страшно, что вчера, когда он кричал на кухне, он не разорвал соединение и собеседник слышал его матерщину и проклятья.
— Выхухолев. Я взвесил. Раз уж дело закрыто. Ну как оно у тебя закрыто. То есть через жопу, прямо скажем. Но раз уж закрыто. Давай-ка мы с тобой встретимся.
— Понял, Сергей Макарович. Уже можно?
— Можно, Выхухолев.
— У меня дома лежит. Дома у меня, не с собой. Так я заеду в обеденный перерыв домой и — сразу к вам.
— Езжай тогда на фазенду мою. В особняк.
— В первый или второй?
— В тот, который за городом.
— Понял, Сергей Макарович.
Выхухолев учтиво поклонился, не помня, что собеседник его не видит.
— Буду ждать.
— Мне позвонить?
— Нет, можешь не звонить.
— Так а мне все брать? Или как?
— Бери все. У меня поделим.
— Ясно! Буду!
На миг в голове милиционера мелькнула идея: а не отдать ли совершенно все? Что, если не оставить себе ни копейки? Показать, что есть у него гонор и вообще. Но Выхухолев — строгий, рациональный Выхухолев, под гнетом которого душевный, веселый и способный на безрассудство Выхухолев жил последние двадцать лет, рявкнул: «Выхухолев, не дури! Возьмешь свою долю и скажешь «спасибо»!
Шульга вышел проститься со двором своего детства. Прошелся по тропинке, ведущей к хлеву, стопке, курятнику. Залез на ворчливую лестницу, ведущую на чердак над сараем: толкнул дверцу, та осела на прогнивших петлях и провалилась внутрь. На чердаке, застеленном соломой, громоздилась древняя прялка, у входа лежало рассохшееся и треснувшее веретено — предмет из волшебных сказок про заколдованных красавиц. Он присел, упершись ногами в лестницу и посмотрел вдаль — на не исковерканный многоэтажками первозданный горизонт, древний, как море. Туда, прочь, к небу, тянулись поля, горизонт разрезали гривы далеких, как сон, лесов. Горизонт ничуть не поменялся с тех пор, как Шульга курил тут первую в своей жизни сигарету, украденную из дедовской куртки.
Посмотрел на хату. Дом будет стоять еще лет двадцать. Первое время не будет заметно, что он заброшен, но потом из-за нетопленой печи, из-за сырости, прогниют стрехи, провалятся балки крыши. Взорвется шифер, его листы разбросает ветер. Фотографии предков, обои, стол, за которым они с Хомяком и Серым играли в карты на фофаны, начнут заливать июньские дожди, окутывать сентябрьские туманы. Потом осядет фундамент, взорвутся доски пола. Бревна стен потеряют свою симметричность — стекла лопнут, слетят наличники и ставни. Проезжающие мимо водители будут меланхолично думать о том, что вот стоят развалины, а ведь в них кто-то когда-то жил. А в них он, Шульга, жил! В них Серый жил. И Хомяк. И это было не сто лет назад, а недавно, так недавно, что — руку протяни, дотронешься до этого вчера. Потом, по бревнышку, рухнут стены. Все превратится — в поле, в дерн, в горизонт. В море земли. В ничто.
