Она тихо прикрыла дверь и спустилась вниз. Жестяной голос выключили, и миссис Кэсл стояла в ожидании Сары у подножия лестницы.
– Я пропустила «Новости», – сказала Сара. – Сэм хотел, чтобы я почитала ему, но сразу заснул.
Миссис Кэсл расширенными глазами смотрела куда-то мимо нее, словно там было нечто ужасное, что видела только она одна.
– Морис в Москве, – сказала миссис Кэсл.
– Да. Я знаю.
– Его показывали по телевизору с кучей журналистов. Он оправдывался. У него хватило духу, хватило нахальства… Ты потому поссорилась с ним? О, ты была совершенно права, что уехала от него.
– Не в этом причина, – сказала Сара. – Мы только сделали вид, будто поссорились. Он не хотел, чтобы меня связывали с этим.
– А ты была с этим связана?
– Нет.
– Слава богу. Мне бы не хотелось выставлять тебя из дома, да еще с больным ребенком.
– А вы выставили бы из дома Мориса, если б знали?
– Нет. Я бы задержала его и вызвала полицию. – Миссис Кэсл повернулась и снова пошла в гостиную – шла по ней, как слепая, пока не наткнулась на телевизор. Она и была как слепая: глаза ее, увидела Сара, были закрыты. Она положила руку на локоть миссис Кэсл.
– Сядьте. Это явилось для вас таким ударом.
Миссис Кэсл открыла глаза. Сара ожидала увидеть в них слезы, но они были сухи – сухи и беспощадны.
– Морис предатель, – сказала миссис Кэсл.
– Миссис Кэсл, попытайтесь понять. Это я виновата. А не Морис.
– Ты же сказала, что не была с этим связана.
– Он пытался помочь моему народу. Если бы он не любил меня и Сэма… Это была цена, которую он заплатил, чтобы спасти нас. Здесь, в Англии, вы и представить себе не можете, от каких ужасов он нас спас.
– Предатель!
Услышав снова это слово, Сара потеряла над собой власть.
– Хорошо, пусть предатель. Кого же он предал? Мюллера и его дружков? Полицейскую службу безопасности?
– Я понятия не имею, кто такой Мюллер. Морис – предатель своей родины.
– Ах, родины, – произнесла Сара в отчаянии от того, как легко штампуется суждение. – Он сказал однажды, что его родина – это я… и Сэм тоже.
– Как я рада, что его отец не дожил до этого.
Еще один штамп. В критические минуты человек, очевидно, цепляется за старые штампы, как ребенок за родных.
– Возможно, его отец лучше бы все понял, чем вы. Эта ссора была столь же бессмысленной, как та, что произошла между нею и Морисом в последний вечер.
– Извините, – сказала Сара. – Это вырвалось у меня не намеренно. – Она готова была на что угодно, лишь бы установить хотя бы относительный мир. – Я уеду от вас, как только Сэму станет лучше.
– Куда же это?
– В Москву. Если меня выпустят.
– Сэма ты не возьмешь. Сэм – мой внук. Я же его опекунша, – сказала миссис Кэсл.
– Лишь в том случае, если Морис и я умрем.
– Сэм – британский подданный. Я добьюсь опеки над ним Канцлерского отделения Высшего суда. Завтра же повидаюсь с адвокатом.
Сара понятия не имела, что такое Канцлерское отделение. По всей вероятности, еще одно препятствие, которого не учитывал тот, кто говорил с ней из телефона-автомата. Голос у того человека был извиняющийся: он утверждал – совсем как доктор Персивал, – что он друг Мориса, но почему-то Сара ему больше поверила, несмотря на то, что говорил он осторожно, и иносказательно, и с легким иностранным акцентом.
Незнакомец извинялся за то, что ее еще не переправили к мужу. Это можно было бы устроить немедленно, если бы она поехала одна: с ребенком почти нет надежды провести ее через паспортный контроль, какие бы безупречные ей не дали документы.
– Я не могу оставить Сэма одного, – сухим от отчаяния тоном произнесла Сара, и незнакомец заверил ее, что «со временем» они найдут возможность переправить и Сэма. Если она доверится ему… И он начал давать ей завуалированные указания, где и как они могли бы встретиться: взять с собой только ручную кладь… теплое пальто… все, что ей потребуется, можно будет купить там… но она сказала:
– Нет, нет. Я не могу уехать без Сэма. – И бросила трубку.
А теперь вот Сэм заболел, и возникла эта таинственная «опека Канцлерского отделения Высшего суда», – слова эти преследовали ее, пока она шла к себе в спальню. Мальчика словно собирались поместить в приют. А можно ребенка насильно поместить в приют, как насильно отправляют в школу?
Спросить было не у кого. Во всей Англии она никого не знала, кроме миссис Кэсл, мясника, зеленщика, библиотекаря, школьной учительницы… ну и, конечно, мистера Боттомли, который то и дело возникал на ее пути – у входа в дом, на Главной улице, даже по телефону. Он так долго жил в Африке, что, возможно, чувствовал себя легко и свободно только с ней. Он был очень любезен и очень любопытен и то и дело изрекал благочестивые пошлости. Интересно, что бы он сказал, если бы она попросила его помочь ей бежать из Англии.
Наутро после пресс-конференции Мориса позвонил доктор Персивал – из, казалось, довольно странного побуждения. Морису якобы полагались какие-то деньги, и там, на службе, хотели выяснить номер его банковского счета, чтобы перевести их, – похоже, они старались быть в малом до скрупулезности честными, хотя потом Сара подумала, не испугались ли они, что денежные затруднения могут подвигнуть ее на какой-то отчаянный шаг. Могло это быть и своего рода взяткой, чтобы она сидела на месте. Доктор Персивал сказал ей – и голос его звучал, как у семейного врача:
– Я так рад, что вы ведете себя разумно, моя дорогая. Будьте разумной и впредь. – Вот так же он мог бы посоветовать: «Продолжайте принимать антибиотики».
А потом, в семь часов вечера, когда Сэм спал, а миссис Кэсл в своей комнате «припараживалась», как она это называла, к ужину, – зазвонил телефон. В такое время мог звонить мистер Боттомли, но звонил Морис. Слышно было так хорошо, точно он говорил из соседней комнаты. Сара в изумлении спросила:
– Морис, ты где?
– Ты же знаешь, где я. Я люблю тебя, Сара.
– И я люблю тебя, Морис.
– Говорить надо быстро, – предупредил он, – связь может прерваться в любую минуту. Как Сэм?
– Немного нездоров. Но ничего серьезного.
– А Борис сказал мне, что он здоров.
– Я не говорила ему. А то возникла бы еще одна сложность. Их и так безумно много.
– Да. Знаю. Передай Сэму привет.
– Конечно, передам.
– Мы можем теперь уже не говорить иносказательно. Они будут всегда нас слушать.
Воцарилось молчание. Сара решила, что Морис отошел от аппарата или что их прервали. А он вдруг сказал:
– Я ужасно скучаю по тебе, Сара.
– Ох, и я тоже. Я тоже, но я не могу оставить здесь Сэма.
– Конечно, нет. Я могу это понять.
У нее импульсивно вырвалось, о чем она тут же пожалела:
– Когда он станет немного постарше… – Это прозвучало, как обещание на далекое будущее, когда оба они уже состарятся. – Потерпи.
– Да… Борис тоже так говорит. Я потерплю. Как мама?
– Мне бы не хотелось говорить _о ней_. Будем говорить о нас. Расскажи, как ты там.
– О, ко мне тут все очень добры. Дали кое-какую работу. Они благодарны мне. Гораздо больше, чем я заслуживаю, – я не собирался для них столько делать. – Он произнес что-то еще, чего она не поняла из-за треска на линии… что-то насчет вечного пера и булочки с шоколадной начинкой. – Мама была не так уж далека от истины.
Сара спросила:
– У тебя есть друзья?
– О да, я не одинок, не волнуйся, Сара. Тут есть один англичанин, который раньше работал в Британском совете. Он пригласил меня весной приехать к нему на дачу. Когда наступит весна, – повторил он голосом, который она еле узнала: это был голос старика, совсем не уверенного в том, что он дождется весны.
– Морис, Морис, – сказала она, – пожалуйста, не теряй надежды. – Но по последовавшему за этим долгому молчанию она поняла, что связь с Москвой оборвалась.
