Наталья Галкина - АРХИПЕЛАГ СВЯТОГО ПЕТРА

– Как ты думаешь, кто подал ко входу в Подзорный дворец сие плавсредство? Рыбарь? неизвестный призрак? твой всемогущий друг с красной авторучкой?

Мы дошли до двери в рулевую рубку, дверь была задраена, закрыта напрочь. Мы не встретили нашего капитана Немо, а сам он не хотел показываться нам.

– Надо посмотреть, что там, наверху, - прошептала Настасья, - может, дождь кончился? может, мы в районе какой-нибудь пристани?

Настасья опередила меня, открыла люк, выбралась наружу, но не прошло и пяти минут, как она вернулась, взволнованная.

– Там как-то непонятно, начинает светать, неприятное лиловое небо, словно взорвалась атомная бомба. Но не это главное.

– Узнаю вас, леди, - сказал я, - атомная бомба взорвалась, но суть не в том. Есть что-то посерьезнее бомбы, там, наверху?

– Мы тут не одни, - произнесла она громким шепотом. - Знаешь, кого я видела под деревьями? Там четыре девушки в соломенных шляпках и мальчик в матроске. Девушки прехорошенькие. Я только плохо их рассмотрела.

Настасья скрывала близорукость из кокетства, работала и читала чаще всего в очках, ходила без очков, а когда волновалась, видела хуже.

– Может, пока мы болтались внизу, островок подплыл к причалу и взял пассажиров?

– Нет. Мы ведь не останавливались. Мотор работал. И девушки необычные.

– Обычная девушка всегда необычная, - глубокомысленно сказал я.

Она глазами-то ревнивыми на меня сверкнула.

– Девушки необычны, зачем же ты-то связался с тривиальной старушкой? Наши одеты необычно, как для киносъемок. Мода не та. Ой, я знаю, кто это! Царевны и царевич!

– Какие царевны?

– Дочки последнего царя, вот какие. Последние царевны!

– Разве у него были дочки? В учебнике истории писали: «царское семейство». Или и сам забыл? Я только знаю про больного царевича. Мальчик в матроске? Он мог кататься на железном островке? Я думал - он был лежачий больной, инвалид. Пойду посмотрю. В жизни не встречал ни одной царевны.

В девяностые годы, зайдя к друзьям-переводчикам на дачу, я оказался в обществе двух принцесс: Люксембургской и Лихтенштейнской.

Вместо Настасьиных девушек с мальчиком под железной птицею (кстати, певшей на своей ветке голосом музыкальной шкатулки, что производило довольно-таки отвратное впечатление на меня, однако приводило обоих слушателей в восторг и умиление) стояла пара, держась за руки, она - преувеличенно стройная, с прямой спиною, балетно-военной выправкой, казарменным изяществом, он - чуть сутулый, но старающийся держаться прямо, глядевший на нее неотрывно. На нем была военная форма. Он очень походил на последнего царя, чьих фотографий было полно в толстых альманахах начала века в Настасьиной библиотеке, но только в молодости, в ранней молодости. Я видел их несколько нечетко, слегка не в фокусе. Фантомы собирались поцеловаться, я почувствовал себя соглядатаем, филером и смылся в люк.

– Правда, они прехорошенькие? - спросила Настасья с улыбкою.

Я рассказал, что привиделось мне. Она вздохнула.

– Да, ведь это царская лодка для прогулок. Ты видел Николая с Кшесинской, балериной, фавориткою. Как ты думаешь, когда мы выберемся отсюда?

У нее было такое жалобно-женственное личико, ни капли колдовства, маленькая гейша, я не выносил этой беззащитной полуулыбки, всегда стирал ее поцелуем. Мы целовались в коридоре, лодка шла, на железном лужке верхней палубы у нас над головами целовались влюбленные призраки, у меня голова пошла кругом.

– У меня кружится голова, - сказала Настасья.

«Афродита Железная потаенно заключена в ствол одного из искусственных деревьев Железного острова. Она родственна дриадам, но ее недвижная чугунная фигурка размером с ладонь зачеканена навеки, на счастье, в дефект отливки, в случайную пещерку, никто теперь не знает о ней, никто не помнит. В культе ее престранным образом перепутаны любовь и долг, интеллектуальное и духовное, ее обручальные кольца и обереги сродни самофракийским кольцам обретших свободу рабов древности, кольцам, выкованным, как известно, из наручников и оков. В головах Венус Железной поет ненастоящая птица одну и ту же механическую песенку (ах, мой милый Августин блаженный, все прошло, все, аллес ист), в ногах растут не лишенные остроты однотонные каслинского литья маргаритки унд незабудки».

Железный лужок наш, прогулочное плавсредство, доставил нас, не особо спеша, на Петровский остров (некогда именовавшийся Столбовым, что за странный топоним? впрочем, большинство топонимов таковы), выдвинул сходни, остался ждать нас у берега. Мы. как загипнотизированные, высадились на берег и, побродив по острову, вернулись на подводную лодку, хотя могли запросто перейти Мало-Петровский мост через Ждановку, очутиться на Петроградской стороне, двинуться к дому: но ведь зачем-то нас ждали?

Похоже, кому-нибудь из жителей архипелага Святого Петра периодически приходила в голову мысль о присвоении островов, получении одного из них в личное пользование, завести невеликое королевство свое, погубернаторствовать, попрокураторствовать, что ли. Петровский остров был собственностью Петра Первого (в нагрузку к России). Васильевский остров не с незапамятных, а с глубоко забвенных являлся личным островом неведомого Василия, каждый день на нем был Васильев день. Острова меняли хозяев: Матис, Берд, царевна Наталья, Елагин, Белосельские-Белозерские, Гоноропуло (или Горнапуло, наконец?!), Меншиков, Екатерина I, граф Головкин, Бестужев-Рюмин, Новосильцев, Гутуев, Шафиров, Миних, Разумовские, Павел I, Мекленбург-Стрелицкие, Саксен-Альтенбургские.

Лиловое небо над нами не меняло цвета, не светлело, не темнело, мы не видели солнца, казалось, время остановилось. Мы медленно шли вокруг озера, по правую руку от нас на почтительном расстоянии маячил стадион, по левую, где-то дальше, дальше, располагалась очередная канатная фабрика, несколько неуютных жилых кварталов, ялики яхт-клуба, некое заводское заведение, несуществующий дворец Петра Первого, оба несуществующих деревянных дворца у взморья, и обветшавший, и сгоревший, а также один из первоначальных домиков царя, амбар для амуниции (про который нечего и вспоминать), избы для придворных шутов. Вместо стадиона и канатной фабрики некогда стояли тут юрты ненцев, жилища саами либо чукчей, пригонявших к началу зимы оленей для катания по замерзавшим в те времена намертво рекам. Олени паслись на острове, один из них вышел нам навстречу из кустов со стороны Петровской косы, важный, с чувством собственного достоинства, с венчиком бубенчиков на шее.

– Самолет - хорошо, - запел я, - вертолет - хорошо, паровоз - хорошо, а олени - лучше!

– А оленя - лучше! - откликнулся выходящий из кустов вслед за оленем чукча с бубном (возможно, то был эвенк либо нивх, ханты-манси, твоя люди моя люди понимай нет).

Этим он исчерпал все свои познания в русском языке, с подозрением вгляделся в чуть узкоглазое, слегка скуластое личико моей Турандот и спросил ее, указывая куда-то западнее Петровской косы:

– Иамх?

– Там залив, - нерешительно ответила она.

– Заливливмиф?! - он был удивлен несказанно, ударил в бубен, всмотрелся в нас, оглядел с головы до ног, что-то ему не понравилось, может одежда.

Он отступил, насупился, топнул ногой, надвинул на брови шапку, забил в бубен, закружился, заскакал в пляске, выкрикивая то ли слова, то ли слоги, то ли заклинания, равно непонятные нам.

– Милк! милк! милк-рэг-нд! Лотя манг! Лотя кувр! Пхынд сыврк! Сыкм сыврк!

Он удалялся вслед за оленем, припрыгивая, покачиваясь, с ноги на ногу переваливаясь, брякая в бубен:

– Толмиф ур! Ту тунгур! Твах пагвагд! Урд ур урлаф! Урлаф урк!

Наконец, выкрикнув: «Наргу лён! Мухитьи лён! Тло лён! Тлымиф ур!» - он вышел за пределы видимости и слышимости.

– Надеюсь, - сказала Настасья, - он не наслал на нас своих злых духов. Это надо же. Тло лён тунгур милк.

– Он решил: мы и есть злые духи. Просил нас удалиться. Я его понял так.

– Стало быть, удаляемся. Мне здесь не нравится. В молодости я ездила сюда загорать, ума не приложу почему.

– Летом в теплый солнечный день на зеленой траве у пруда, - предположил я, - тут ничего.

Мы плыли медленно, плавно, тихие волны расходились по воде за нашим плавучим островом; он обошел Подзорный дворец, вошел в небольшую речку.

– Екатерингофка, - сказала Настасья. - Мы направляемся в Екатерингоф. С острова царя на остров царицы.

– Что нас там ждет, царица моя?

– Мерзость запустения, вот что.

Четыре девушки опять появились на противоположной оконечности плавучего острова, они смотрели, как играет их брат, он играл тихо, осторожно, скованно, не по-детски, не по-мальчишески - так показалось мне.